Ослепительный цвет будущего - [101]

Я растерянно моргаю.

– Откуда она могла знать?

– Я говорил ей то же самое. Но она настаивала на своем. Твои бабушка с дедушкой требовали, чтобы она осталась на Тайване. Они хотели, чтобы она бросила музыку и занялась чем-то более практичным, как сделала бы Цзинлинь. Они хотели, чтобы она вышла замуж за китайца или тайваньца. Я прилетел в Тайбэй, чтобы с ними познакомиться, но они захлопнули передо мной дверь. Твою мать это невероятно ранило. По возвращении в Америку я позвонил ей, она очень грустила. Я импульсивно – и, может быть, по глупости – сделал ей предложение. Она сказала «да», и для нее это стало поводом уйти из дома.

Я представляю, как мама принимает решение прямо по телефону, не колеблясь, на ходу закидывая в пустой чемодан свои вещи.

Папа продолжает:

– Какое-то время я думал, что, может, она согласилась, просто чтобы взбунтоваться, – а при других, лучших, условиях отказалась бы. А потом я почувствовал себя виноватым. Возможно, если бы я дал ей немного времени, чтобы она могла простить себя… Если бы верил в нас сильнее… Но я был так влюблен и так боялся ее потерять.

Он качает головой.

– Я не хотел, чтобы она отделялась от своей семьи. Но ей казалось, что после смерти Цзинлинь не осталось ничего, что смогло бы заполнить пропасть между ней и ее родителями. А я, ну… Я просто не мог решиться заставить ее делать что-то, что могло принести ей страдания.

Я с трудом сглатываю.

– То есть ты… ты все еще… любил ее? Любишь ее?

– Конечно. Я никогда не переставал, Ли. Никогда.

Я отворачиваюсь, потому что смотреть на него становится слишком тяжело.

– Просто… Ты так мало времени проводил дома. Ты… изменился, превратился в помешанного на карьере типа, а мы с мамой стали ненужной семьей, которую ты запихнул в глубь шкафа.

Папа с шумом вздыхает.

– Иногда казалось, будто ты притворяешься, что все нормально, чтобы проблема решилась сама собой. Но такие вещи не проходят просто так.

Он издает такой звук, будто задыхается.

Мой голос надламывается.

– Ты был нам нужен, пап. – В этих наконец-то произнесенных вслух словах и боль, и облегчение. Я так долго пыталась убедить себя в том, что нам без него лучше. Что мы в нем не нуждаемся. Что мы с мамой могли полноценно существовать без него.

Теперь, сказав это, я не чувствую никакой злости. Только грусть.

Я слышу, как шумно он дышит.

Когда он заговаривает, голос его дрожит:

– Я никогда не хотел ставить работу превыше всего, но ты права. Когда я наконец понял, что все разваливается, я не знал, как все исправить. Каждый раз, когда я возвращался домой, я оказывался под этим невыносимым грузом. Мне было гораздо легче, когда я уезжал и мы общались по телефону. Как будто нам снова по двадцать, и мы, разделенные Тихим океаном, поддерживаем отношения на расстоянии.

Он говорит все быстрее, словно стремится выплеснуть свои мысли, прежде чем сможет забрать их назад.

– Иногда мне правда казалось, что вам двоим лучше без меня. Я не знал, как это изменить. Я просто… – Он зажмуривается. – Этому нет оправданий. Я знаю, что я во всем виноват, и я не могу ничего поделать. Если бы я был сильнее, лучше, твоя мать все еще была бы здесь.

– Нет, – говорю я ему, – не кори себя. Ты не виноват. Точно так же, как мама не была виновата в смерти Цзинлинь. – Сказав это, я понимаю, что так оно и есть. Что я действительно в это верю.

Он все еще качает головой. На его лице застыло беспомощное страдание.

– Произойти могло что угодно, даже если бы ты все время был дома. Мама болела.

– Я только жалею, что… – Он замолкает и плотно сжимает губы, проглатывая слова.

Я все понимаю. Нет смысла жалеть. Мы не можем изменить прошлое. Мы можем только помнить и двигаться вперед.

Мне так больно, что я едва держусь, чтобы не рассыпаться на части. С трудом проглатываю застрявший в горле ком.

– Расскажи, как вы познакомились.

Папа молчит, но выражение его лица меняется.

– Расскажи, – настаиваю я. – Это случилось на какой-то студенческой встрече, да?

Когда он наконец заговаривает, голос у него мягкий, тихий:

– Я хотел говорить только с ней одной. Она освещала комнату, как фонарик. Я был готов говорить с ней вечно.

Папа улыбается, но эта улыбка пронизана болью.

– Когда она путалась в устойчивых выражениях, я смеялся как сумасшедший. Ее не волновали ошибки – она просто смеялась вместе со мной. Боже, прозвучит ужасно пошло, но, когда она играла на фортепиано, ее тело словно сливалось со звуком. Казалось, что музыка – это место, где она родилась, и когда она играла, то будто снова возвращалась домой.

Я представляю, как мама покачивается на черной банкетке, ее тело двигается в такт музыке, как волна, пальцы – точные и уверенные. Накатывают боль и обида; сожаление, что я так и не позволила ей провести для меня хотя бы один урок.

Папа тянется куда-то позади себя и вынимает из кармана сложенный квадратиком лист бумаги.

– Что это?

Он молча разворачивает его и поднимает так, чтобы я увидела.

Это карандашный рисунок – наша семья на двусторонних качелях в Вилладж Парке, – старый и истертый, как карта сокровищ. Похоже, что его тысячу раз складывали и разворачивали.

– Ого, честно говоря, я думала, что ты засунул его в какую-то папку и забыл про него.