Ослепительный цвет будущего - [100]

Мориса Равеля [32].

– Помнишь эту мелодию? – шепчет папа.

– Равель. Одна из маминых любимых. – Она играла эту композицию, когда была в молчаливом, но добром настроении. «Павана для мертвой принцессы» – так переводится название. Мне всегда было интересно, кто эта мертвая принцесса?

Музыка заканчивается, и небо затихает. Что-то прорастает в пространстве у меня между ребер. Что-то одновременно полное, болезненное и грустное.

Я понимаю, что папа тоже это чувствует, когда тихо произносит:

– Помнишь, если кто-то делал что-то несуразное, она всегда произносила «О! Господи!», как будто это две отдельные фразы?

Я тихо смеюсь; чувства странные, но приятные.

– Ага. А помнишь, когда ты пытался шутить, она всегда качала головой: «Ты – смешной человек, но ты не смешной»?

Папа прыскает.

– Ага.

– Или помнишь, как ты подарил ей первую вафельницу на Рождество, она открыла коробку и впала в ступор…

– Ох, Ли, ты помнишь? Это ведь было сто лет назад, тебе тогда было года четыре.

– Она тогда сказала: «Это для того, чтобы делать печенья, похожие на забор?» А потом еще долго называла их «печенья-заборы».

– Кажется, вафли ей поначалу не очень нравились, – говорит он, и я слышу, как он улыбается.

– Помню, как старательно она пыталась их усовершенствовать, добавляя разные ингредиенты из азиатского магазина.

– Да, точно! – с легким смешком отвечает папа. – Вафли с пастой из красных бобов с кунжутом.

– А еще вафли с матча! Они, кстати, были ничего.

– Правда-правда, но она делала их только раз.

Я чувствую, как и мои губы растягиваются в улыбке. По телу растекается тепло.

– Можем попробовать приготовить эти вафли.

– А потом она стала делать сэндвичи из вафель, – говорит папа.

– Ой, я совсем про них забыла.

– Она пыталась приготовить сэндвичи с беконом, салатом и помидорами да еще и с сыром и вместо хлеба взяла вафли!

– Думаю, вышло бы съедобно, не добавь она ломтики плавленого сыра, – говорю я.

Папа начинает смеяться глубоко, животом, и это невероятный звук, теплый и обнадеживающий – я не слышала его уже очень давно.

Небо окрашивается в кадмиевый рыжий.

98

Я моргаю, и небо исчезает. Появляется потолок. Отец сидит верхом на стуле, сложив руки на спинке. Я лежу в постели под тонким одеялом, и внезапно мне становится ужасно жарко. Я обливаюсь потом. Сбрасываю одеяло.

– Выглядишь уже лучше, – произносит папа. Он кладет руку мне на лоб. – Температура спала.

– У меня была температура?

– Три дня кряду.

Три дня.

Я пропустила сорок девятый день. В глазах жжет.

– Тебя здорово подкосило, – говорит он, и я слышу, что его голос оттенен беспокойством. – Мы за тебя очень волновались. Бабушка сказала, ты почти не спала – а ведь бессонница может порядком встряхнуть и тело, и разум.

Я вспоминаю, как по потолку разбегались трещины, до того как мир вокруг меня не обрушился.

– И все же ты умудрилась посетить немало мест, – улыбается папа. – Сходила в пару моих любимых храмов. – Он замечает мой вопросительный взгляд и объясняет: – Бабушка периодически звонила мне.

– Ты не должен был уезжать. – Я не это хотела сказать, так что слова удивляют даже меня саму. – Ты поступил отвратительно, когда уехал, не попробовав все уладить.

Он роняет голову.

– Ты права, прости.

– Из-за чего вы тогда поссорились?

– Все было просто ужасно. Твоя бабушка отпустила шутку о… не знаю… что-то насчет того, что, если бы мы приехали несколько лет назад, все было бы по-другому. Я даже не успел целиком осознать, что она говорила – вполне возможно, это вообще была шутка про еду. В общем, я воспринял ее слова как обвинение и взорвался, а она взорвалась в ответ. Это был кошмар. Прости, Ли. Мне очень жаль, правда. У дедушки с бабушкой я тоже попросил прощения. Просто эмоции тогда… были на пределе. У всех.

Я не знаю, что на это ответить, поэтому отвожу взгляд и начинаю смотреть по сторонам. Вижу тумбочку и внезапно вспоминаю про фотографию – последнюю в коробке. Ту, которую так и не сожгла. Папа берет ее, чтобы показать мне. Она немного помята, уголки обуглены.

Это цветной снимок, но изображение настолько бледное, что на первый взгляд кажется, что он черно-белый. На нем моя мать с длинными косами-крендельками, свисающими до плеч. У Цзинлинь – короткое каре, едва достающее до подбородка. Сестры хитро улыбаются. Здесь они, кажется, еще даже не подростки. А позади них стоят Уайпо и Уайгон: они смотрят прямо в камеру, их губы вытянуты в ровную линию, но они не грустят.

– Почему ты никогда не говорил мне, что у меня была тетя? – спрашиваю я.

Папино лицо напрягается и становится одновременно злым, виноватым и грустным, цвета жженого кармина.

– Не мое это было право. Но я должен был убедить маму рассказать тебе. Ты заслуживала того, чтобы знать.

– А как насчет меня? Ну… – Я с трудом пытаюсь подобрать слова. – Когда ты рассказал Уайпо и Уайгону, что… я… что я вообще существую?

– Я поехал к ним, когда тебе не исполнилось и двух. Я был на Тайване по работе и привез им твои фотографии.

– Ты просто взял и приехал? Почему ты так долго ждал?

– Я поехал только после того, как открыл письмо, которое они отправили маме. Твой уайгон писал, что они хотят что-нибудь изменить. Я думал, что помогу все исправить. – Его лицо наполняется болью. – Все, что случилось после того, как Цзинлинь… – Папа тяжело выдыхает. – Мама винила во всем себя. Она постоянно твердила, что должна была как можно раньше понять, что что-то не так, что Цзинлинь больна.