Осколки сердца - [31]

Поскольку испанская речь для меня была практически родной в то время, я не удивился, когда в коридоре возник ещё один испаноговорящий мужчина. Че прошёл в нашу комнату, где посредине стоял круглый стол, а вокруг лепились к стенам кровать, шкаф, трюмо и диван. Туда же пришли Виктор и Хуанита. Было шумно и дымно, потому что все курили. Че дымил сигарой, это запомнилось, потому что отличалось от привычных папирос.

Не знаю, о чём они говорили. По-испански я понимал хорошо, поскольку с первых дней учился говорить сразу по-русски и по-испански. Но разве меня интересовали разговоры взрослых? О кубинской революции я, четырёхлетний мальчик, ничего не знал, поэтому не мог оценить, кто появился в нашей комнатёнке. Имя команданте Че ничего не значило для меня. Куда больше меня интересовала жившая этажом выше девочка Лариса, которая по просьбе мальчишек снимала с себя трусики и показывала нам кое-что.

Че Гевара подарил отцу портрет с автографом, и эта фотография хранилась в нашем доме до середины семидесятых. Такой фотографии я больше не видел, она не из числа известных: в полупрофиль, чуть пересвечена фотовспышкой, из-за которой губы Эрнесто получились неестественно тёмными, с сигарой во рту, в берете… Уже в Индии, где отец работал по линии внешней разведки, он сдружился с кубинским послом (кажется, его звали Паскуаль, но не уверен). Мы часто посещали кубинцев, и меня даже в шутку сватали за их дочку, но она не привлекала меня, поскольку была, во-первых, слишком высокой, во-вторых, чернокожей, и, в-третьих, меня интересовала Марина. Вот этим кубинцам отец и подарил потрет Че.

Отец всегда вспоминал о знакомстве с Эрнесто с большой гордостью. Я же вынужден вспоминать о встрече с величайшим революционером – просто как факт. Это было, но что с того? Впрочем, его революционный дух, наверное, заразил меня, потому что я обожал песни кубинской революции, а потом мне стала интересно всё, что связано с революционным движением в Латинской Америке. Так, я остро и болезненно реагировал на все сообщения о революции в Никарагуа, меня восхищали бородатые люди в беретах, дравшиеся против Сомосы и в конце концов победившие (история с захватом партизанами Никарагуанского парламента околдовала моё юношеское воображение). Одним из самых ярких переживаний была работа с делегацией никарагуанских детей в 1980 году (во время Олимпиады в Москве). Многие из них выросли в партизанских отрядах, многие потеряли семью, и все горели революционным огнём. Они были наивны и светлы, ненавидели фашизм во всех его проявлениях. Че Гевара был для них идеалом, хотя национальный герой Сандино был всё-таки ближе. Про Ленина они спрашивали постоянно: какой он был, как делал революцию и каким автоматом предпочитал пользоваться в бою. Попытка объяснить им, что Ленин не пользовался оружием вообще приводила их в недоумение: «Революционер не может без оружия!»… Общаться с ними было наслаждением, а прощание в Шереметьевском терминале было страшно, потому что все – они и мы – понимали, что расстаёмся навсегда.

До сих пор у меня хранятся никарагуанские журналы тех лет, от которых веет революционным духом. Несмотря на моё категорическое отрицание всех революций и любого проявления насилия, я всё-таки остаюсь верным сторонником Эрнесто Че Гевары и Августо Сандино.

ПРО ТАНЦУЮЩЕГО ЛИСА

По паспорту он был Дмитрий Сергеев, но это имя существовало как-то отдельно от него. На самом деле его звали Танцующий Лис. Вся жизнь его была воплощением танца…

Чтобы рассказать о нём, придётся начать издалека.

Индейцами я увлекался с раннего детства. Толком не зная о них ничего (видел несколько фильмов с участием Гойко Митича и прочитал несколько книг Фенимора Купера и Майн Рида), я влюбился в них безоглядно. Объяснить это невозможно. Кого-то охватывает любовь к человеку, кого-то – к музыке, а некоторые влюбляются в образ жизни. Впрочем, индейский образ жизни, полюбившийся мне, не существовал к тому времени уже лет сто, поэтому его можно считать почти фантазией. Моя страсть к индейцам вызывала у людей недоумение, а их недоумение вызывало недоумение у меня. Я был один, никто рядом со мной не поддерживал моего увлечения. Я собирал картинки, газетные и журнальные статьи, вклеивал их в специальную тетрадь, делал выписки из Большой советской энциклопедии. Понемногу взрослел, но тема индейцев не только не оставляла меня, она крепчала и приобретала новое качество: я понемногу превращался в исследователя, а исследователь решил воплотить открытую им историю в книги. Это вполне понятно, поскольку я чувствовал некую обязанность – объяснить всем, кто был далёк от этой темы, причину моей любви к американским туземцам…

Однажды, уже работая на телевидении, я случайно наткнулся на сюжет, называвшийся «Майн Рид Шоу». Невозможно объяснить, что со мной произошло, когда я увидел людей, облачённых в расшитые бисером кожаные рубахи и мокасины. Я увидел настоящие орлиные перья… Да что там перья! Я увидел людей, которые болели индейцами не меньше меня, а то и больше – ведь они материализовывали их жизнь! Они сами были индейцами!