Осколки памяти - [12]

Закончили стрелять, построили всех, ну, и штабные генералы перед строем нас с Сашей Картузовым первых благодарят. Мороз по коже: все в лампасах, красивые, оде­колоном надушенные, руки нам пожимают - молодцы, ребята, хорошо стрельнули! А завкафедрой Терешенок, серьезный такой вояка, сперва руку приложил к козырь­ку, затем нам пожал и говорит: "Теперь я понял, какие вы у меня орлы!"

А интеллигентный человек Устинович, тот хитро на нас смотрит, улыбается... Предполагал, что тут какая-то "химия" есть, что, видно, этот дуэт сообразил что-то: один все в театре крутится, артист, другой - такой здоровый, что мог зажать кого угодно в угол, мол, помогай (Саша был крепкий, красивый парень, до университета окончил физкультурный техникум).

Однако тайна наша так и осталась нераскрытой, и о том, какие мы "орлы", знали только три человека: я, Саш­ка да тот солдатик.

Суд

После стрельбы следующий экзамен - строевая подго­товка. Обычно, маршируя, все пели: "Пропеллер, громче пес­ню пой, неся распластанные крылья! За светлый мир на смер­тный бой..." - одно и то же репетировали. А мы к смотру придумали свою песню на мотив "Калинки-малинки":

Нахлебавшись каши пшенковой,

Ходит войско Терешенково.

Калинка-малинка моя.

Не работает машинка моя.

Устинович улыбается -

Он бифштексами питается.

Калинка-малинка моя.

Не работает машинка моя.

А Маруся в воскресение

Привезет мне подкрепление.

Калинка-малинка моя.

Заработает машинка моя!

В слова-то проверяющие не вслушиваются никогда - ну, орут чего-то и орут. А у нас все расписано было: где пиа­но должно смениться крещендо, престо - анданте, лега­то - стаккато - в общем, где грустно петь, а где весело.

Я с утра начистил сапоги. Все на плацу. И вот это войско Терешенково как рвануло во все глотки, да с весе­льем, да с удалью!

Только прошли - Устинович дает команду: "Добро­любова, Картузова, стрелков этих, на гауптвахту!"

Подошли ребята (для нейтрализации нашего сопро­тивления), и нас с еще несколькими соавторами быст­ренько препроводили на "губу".

А так называемая "губа" - это очень интересно, это почти тюряга, только со своими определенными зако­нами. Специальное огороженное одноэтажное, здание, часовые стоят, внутри множество камер (комнаты с окошком под потолком, доски и табуретки) и отдельная огромная солдатская камера. Доски с выступом, чтобы можно было голову приютить, кладутся на табуретки, и ты спишь, шинелька тебя только наполовину закрыва­ет... Ничего, приспосабливаешься.

Для вновь поступивших организовали экскурсию: разводящий распахивает двери и говорит: "Вот видите этих сержантов, они притесняли нас, теперь уже хорошие, перевоспитанные". А там с фингалами ребята сидят.

А вечером вдруг открываются двери: "Ребята, все на суд!"

В огромную солдатскую камеру собралось множе­ство народу, причем только солдаты и курсанты - ни сер­жантов, никого из имеющих звания нет.

"Итак, это высший суд. Вас осудили, но это был не суд. Сейчас будем судить вас по-настоящему. Вот проку­рор, вот судья, его помощник, вот следователь, адвокат". Чепуху всякую говорят - все, что знают.

Вся печка в этом "зале заседания" и кусок побелен­ной стены около нее мелко исписаны: зафиксированы фамилии тех, кто среди солдат, в своей среде, вел себя недостойно. Тот, кого в этот список вносили, получал сле­дующее наказание: должен был лечь на лежак, снять штаны и получить по оголенной заднице столько ударов интересным инструментом, сколько суд присудит.

Смотрю, экзекутор длиннющими руками ловко зала­зит в печку, копается в дымоходе, словно заначку ищет, и вытягивает оттуда здоровую суповую ложку, какой в ста­ринных романах или кинокартинах разливали в тарелки суп из супниц. Красивая, увесистая! Ею можно было при желании отбить все, на чем сидишь, в два счета - а там выбирают мастеров!

Ложка эта, видимо, надежно была пристроена в печ­ке, потому что ее оттуда не вынимали даже тогда, когда топили.

Чую, дело плохо, ощущение такое, что "ситуации" не избежать. Я говорю:

- Гражданин судья, даже в древние времена, когда отрубали головы топором или на гильотине, когда терза­ли собаками, побивали камнями, даже тогда обвиняемо­му давали последнее слово. Почему же вы нам не даете?

Главный говорит:

- Не возражает никто? Давай, говори.

Я говорю:

- Начальство, зная, что тут действует справедливей­ший суд, самый справедливый из всех судов, которые ког­да-либо существовали (это вы), нас несправедливо обви­нило. Причем наказывать нас оно будет вашими честными руками! Руководство знало, что приговор будет приведен в исполнение этой ложкой! Ребята, не они, а вы будете нас несправедливо карать! А мы с утра ничего горячего во рту не держали, и это большой минус для армии (я не помню даже, кормили нас или нет - просто рискнул, нырнул как рыба в холодную воду, не зная, чем это кончится, нес, что в голову приходило).

- Стоит прислушаться, - говорит судья в накол­ках, - давай дальше.

Ну, тут я и разошелся: и Хлестакова им читал, и от­рывок из "На дне"...

Он подзывает к себе:

- Как насчет курнуть?

Я говорю:

-У-у! Умираю.

И вот я уже сижу подле него, он сворачивает папи­роску, затягиваемся. Я точно выбрал главного, принима­ющего решение, и почувствовал, что он вроде, парень ничего, к нему можно подъехать.