Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография - [57]

.

Еще более выразительный пример подобного портретирования представляет собой фрагмент из «Книги воспоминаний» М.Л. Слонимского. Рассказ о Мандельштаме – жильце Дома искусств как-то почти неуследимо для автора и читателя перетекает здесь в изображение Пяста: «<Н>а следующий день он < Мандельштам>, не поспав, мчался по лестнице, торопясь на курсы Балтфлота, читать матросам лекцию. Дом искусств вообще днем пустел – обитатели расходились по работам и по службам.

О том, что поэзия вернулась со служб домой, оповещал обычно громкий, моделирующий голос Пяста: “Грозою дышащий июль!..” С этой же фразы начиналось также и утро, она разносилась, как звон будильника»[478].

Абзацем ниже, перескочив через портрет чудака-Пяста, рассказ Слонимского о чудаке-Мандельштаме продолжается: «Из всех жильцов Дома искусств Мандельштам был самый беспомощный и самый внебытовой»[479].

«Парный» портрет, подчеркивающий «надмирность» двух поэтов, дан также в мемуарах Ирины Одоевцевой, падкой на сентиментальные обобщающие характеристики.

Но и в портретах, запечатлевших поэтов «поодиночке», легко обнаружить черты сходства. Вот эпизод, зафиксированный в дневнике К.И. Чуковского: «Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан и угостил обедом»[480]. А вот – из мемуаров Ходасевича, только на этот раз о Мандельштаме: «Зато в часы обеда и ужина появлялся он то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь будем ужинать»[481].

«Из-под тулупа видны брюки, известные всему Петербургу под именем “пястов”», – изображал чудака-Пяста Ходасевич[482]. А вот деталь внешнего облика Мандельштама, подмеченная Лидией Гинзбург: «Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье»[483].

Неудивительно, что в коллективной пародии на мандельштамовское стихотворение «Домби и сын», в котором упоминаются «клечатые панталоны» Домби-отца, возникает имя старшего мандельштамовского друга:

И клетчатые панталоны,

Рыдая, обнимает Пяст[484].

Раз уж мы упомянули о пародиях на Мандельштама, поговорим о них чуть подробнее.

Какие черты поэтического облика нашего героя придавали ему «лица необщее выраженье» в глазах современников, служили опознавательными приметами автора книг «Камень» и «Tristia» для более или менее широкой читательской публики? Обзор пародий современников на стихотворения Мандельштама позволяет предложить вариант ответа на этот вопрос, ведь пародисты утрировали как раз узнаваемые черты и приметы мандельштамовского стиля.

Всего, на сегодняшний день, выявлено 16 прижизненных пародий на поэта. Во многих из них высокие античные имена и реалии совмещены с мотивами, воплощающими низкую российскую и советскую повседневность конца 1910—1920-х годов. Именно таким образом пародисты пытались достичь комического эффекта.

Это могло быть сделано совсем без иронии над Мандельштамом, как в пародии Бориса Башкирова 1920 года:

Поговорим про Питер – дивный град,

Он утвержден Зиновьевым в коммуне.

Послушаем, оратор на трибуне,

«Неделя вши», «готовься, Петроград».

На Клинском рынке тщетно ждут царя,

Но нет, в Эстонии замолкли пушки.

В «Трудармии», в «Астории», в «Чекушке»

Творят закон герои октября.

Красуется повсюду серп и молот,

Хоть не работают они давно.

Последнее полено сожжено,

О, темени Лассаля жуткий холод[485].

Однако чаще всего объектом насмешки служил именно Мандельштам, как, например, в пародии Арго и Николая Адуева 1922 года:

Я родился в понтийском бреге

И эолийским шорохам внимал,

Я упражнялся в марафонском беге

И под истмийской кровлей отдыхал.

Еще в дорийской я мечтал отчизне

Сразить лабиринтийского быка.

Чтоб на заре какой-то новой жизни

Академийского вкусить пайка[486].

Это шуточное стихотворение входит в чрезвычайно популярный среди пародистов жанр – в серию на общую тему, в данном случае – в серию «Как родился поэт (Анкета)». Приведем еще одну «античную» пародию на Мандельштама, входящую в серию и построенную на резком контрасте между классическими и сугубо современными мотивами. Это пародия Эмиля Кроткого 1928 года из серии «Поэты в деревне»:

Олимпийцы дрожали, но Феб уже пламенно рдел.

Крутобедрые кони бежали с эпохою в ногу.

Управитель колхоза, Гераклов кузнец-управдел,

Приглашенных встречал, оправляя измятую тогу.

Деловито и бодро гудели в полях трактора.

Домовитые бабы пекли ароматные пышки.

Колесницы ахейцев съезжали, скрипя, со двора.

На ближайший ссыппункт отвозили ахейцы излишки.

А за далями – город, и поезд из города вез

Парфюмерию, ткани и множество всячины всякой.

Я спросил управдела: – Как звать сей обильный колхоз?

И сказал управдел мне: – Зовут его «Красной Итакой».

Ревизор в селькоопе учитывал гвозди и грим.

Секретарь волсовета выписывал сотую справку.

И за окнами гуси – те самые, спасшие Рим, –

Равнодушно щипали зеленую, сочную травку.

Наркомпросова Муза кружилась в сиянии дня,

Перевозчик Харон поспешал к своему перевозу.

И дары многополья, как благость Цереры, ценя,

Середняк Одиссей возвращался к родному колхозу[487].

Пародии подобного типа были построены по схеме, наиболее отчетливо проговоренной Валерием Брюсовым в уже цитировавшейся нами выше ворчливой рецензии на мандельштамовскую «Tristia»: «брюки» и другие «проблески современности», тонущие «за тучей всяких Гераклов, Трезен, Персефон, Пиерид, летейских стуж, и тому под., и тому под.»