Ошибка биолога - [19]
Еще больше это отношение отражалось на работе. Репортеры разных газет обмениваются сведениями, распределяют между собою материал и каждый имеет хоть небольшой дневной заработок.
Веретьев лишился и этого. Ему не отказывали прямо, но нетрудно было понять, что его фактически исключили из среды. Сегодня: «Нет никаких сведений, сами измышляем». Завтра: «Опоздал, все уже распределили». Веретьеву пришлось перейти на случайные заметки, а это равносильно полной безработице. Все же он продолжал ходить в редакцию, сидел за репортерским столом, курил папиросы Бондарева, который один не изменился к нему и даже изредка помогал рублями.
Приходилось жить исключительно займами.
Два раза заходил он к Калмыковым, пил, ел и каждый раз кончал визит просьбой о займе до первой получки из редакции.
Калмыков морщился, но давал.
Но вступилась жена, и при новом посещении вышла в прихожую и прямо заявила, что муж страшно занят работой, а она сейчас уезжает в гости.
Веретьев, к тому же не евший целый день, ушел, как оплеванный, с жутким чувством, что и это место, где его принимали так тепло, закрыто, и милые, добрые люди стали смотреть на него, как на жулика и бездельника.
Медленно спустился он по лестнице и, не зная, куда пойдет из ворот, едва переступая двигался по двору…
Мимо прошла старая графиня.
Веретьев остановился и проводил ее глазами.
Эта широкая, сгорбленная спина, черный капор, разношенные валенки вдруг стали ему ненавистны.
«Я, молодой, сильный, умный, гибну от голода, а эта никому не нужная старуха сидит на деньгах и живет черт знает как, скупится истратить лишнюю копейку на хороший обед. Умрет, оставит деньги старому кутиле-брату или завещает на благотворительные учреждения, а те растащат».
Озлобление росло в душе.
«Пойти придушить ее, деньги отнять! Разве это было бы несправедливо?»
Но такие люди, как Веретьев, не люди дела, а только озлобленной мечты.
Остановившись на дворе, он стал смотреть на окна квартиры старой графини.
Было уже темно. В квартире царил мрак, еле-еле разгоняемый красноватым мерцанием лампадок, которые горели в каждой комнате.
Веретьев невольно вздрогнул. В среднем окне появилось что-то белое, оно выросло почти до верха рамы и все колыхалось, словно махал десяток огромных крыльев, то заслоняя все окно, то открывая красноватые мерцающие просветы.
«Так это не сказка, это привидение. Что это такое? А Калмыков говорит: пустяки! Пусть бы посмотрел».
Белое привидение исчезло так же внезапно, как и явилось. В окне обозначился темный силуэт старухи, размахивающей руками.
Веретьев не был суеверен, но ему стало не по себе и он поспешил уйти.
Куда деваться? О ночевках на диване в редакции узнал издатель газеты и сделал серьезное внушение сторожу, чтобы этого никогда больше не было.
У Веретьева оставалось копеек двадцать.
«Надо пойти в наш ресторан, на ходу никогда ничего не придумаешь».
Он уже не раз замечал, что сидя лучше думается.
Спросил кружку пива и пил ее медленными глотками.
Но голова, изнуренная голодом и усталостью, отказывалась работать, мысли плыли, как в тумане, было похоже на состояние перед сном. Может быть, Веретьев и действительно задремал на мгновение.
Очнулся он, словно от чьего-то окрика. Совершенно ясно услыхал слово: «Хортик!»
Что такое Хортик?
И, только собравшись с мыслями, вспомнил, что в редакцию приходил низенький человек с головой, странно ушедшей в плечи, с зоркими серыми глазами под рыжими густыми бровями.
Принес заметку о забастовках в рабочем районе и особенно упирал на то, что фабрика музыкальных инструментов, в которой он работает, не примкнула к общему движению.
Веретьев заинтересовался.
— Вы не сочувствуете рабочему движению?
— Нет, «рабочему» я очень сочувствую, а плясать под дудку эсдеков не намерен.
— Да ведь это ваша рабочая партия!
— Вы, как интеллигент, так думаете, а мы — рабочие — думаем иначе. Те же буржуи, но в красных плащах. Интеллигенция есть класс, интересы которого не совпадают с интересами рабочих. Это аристократия ума и знаний, идущая на смену денежной буржуазии. Мы не примкнули к забастовке, потому что рабочим никакого дела нет до политики. Ее делает интеллигенция и только ей она нужна.
— Значит, вы анархист?
— Э, называйте, как хотите, только заметку поместите в том виде, как она написана.
Посещение этого загадочного человека, в котором ясно чувствовался и интеллигент, сознательно превратившийся в рабочего, повторялось не раз, и всегда он обращался к Веретьеву.
Тот исполнял просьбу и разговаривал с неизвестным, стоя в коридоре.
— Пойдем, потолкуем в ресторане, — предложил раз Веретьев.
— Я ничего не пью. А если хотите побеседовать, приезжайте ко мне.
И дал адрес: за Невской заставой, такой-то переулок, Матвей Хортик. Фамилия — необычная, врезалась в память. Даже помнится, навязалась в мозгу. Хортик, Хортик.
«Не потерял ли я адреса?» — испугался Веретьев. Но, к счастью, грязная, измятая бумажка скоро нашлась и Веретьев поехал на паровом трамвае за Невскую заставу.
Хортик жил в маленьком деревянном домике-особняке.
На звонок вышел он сам, пристально оглядел Веретьева и сказал просто:
— Проходите!
Большая комната представляла соединение мастерской с кабинетом и столовой.
