Ошибка биолога - [17]
Компания громко хохотала.
Вдруг раздался удар кулаком по столу и зазвенели стаканы, упавшие на пол.
Все оглянулись.
Веретьев сидел бледный, с широко раскрытыми воспаленными глазами.
— Какая мерзость!
— Эге! — недовольно процедил Бондарев. — Старик, кажется, напился.
— Не упивайтеся вином, в нем бо есть блуд, — басил репортер-семинарист.
— Все вы — подлецы, негодяи, шантажисты, взяточники и сутенеры!
— Послушай, Веретьев, какое ты имеешь право ругаться? Если мы так плохи, зачем ты пришел к нам, сидишь с нами, пьешь нашу водку? Иди, проповедуй нравственность где-нибудь в другом месте.
Веретьев встал и заговорил перехваченным от волнения голосом:
— Постойте, выслушайте меня! Я вовсе не проповедую нравственности. Человеку все дозволено. Но не надо меняться на мелочи, купаться в грязи. Я ругаю вас не за безнравственность, а за мелочность, за пошлость, за то, что вы довольствуетесь нищенскими подачками, пачкая ради них свое имя, унижая свою личность.
— А ты что же: миллион сразу схватить хочешь?
— Нет, погодите! Выслушайте! Жизнь жестока, жизнь безумно жестока! Надо сразу освободиться от ее кандалов. Напрячь все силы ума, всю ловкость, хитрость и взять от жизни столько, чтобы стать совсем свободным. А вы сорвете несколько десятков рублей, закутите, счастливы на одну ночь, а на завтра опять надо идти и унижаться.
— Да какой же дурак даст тебе сразу целое состояние?
— Я знаю, что не даст, надо отнять хитростью, обманом, силой.
— Ну, старик, ты, кажется, допился до белой горячки. Ведь то, что ты предлагаешь, каторжными работами, милый, пахнет.
Веретьев грузно сел и стал пить стакан за стаканом, изредка смотря на всех посоловелыми глазами и повторяя:
— Трусы, мелкие, жалкие трусы!
Бондарев увез его, совершению пьяного, к себе ночевать…
В излюбленном репортерами ресторане ежедневно, ровно в три часа дня, появлялась странная фигура, обращавшая на себя общее внимание.
Старуха, довольно полная, вся в черном, с громадным ридикюлем в руках.
Одета она была в старомодный лисий салоп, на голове черный капор с остатками оборванных кружев, на ногах валенки.
Подходила всегда к одному и тому же столику и видимо сердилась, когда обычное ее место было занято.
Садилась на стул, а на другой клала ридикюль.
Потом хлопала три раза руками, одетыми в черные митенки.
Подходил лакей.
Неизменно заказывала обед в полтинник и бутылку кваса.
Ела жадно, словно набрасывалась на еду, и всегда ей не хватало поданного хлеба.
Съедала все, что подают, не оставляя ни крошки. Потом так же жадно пила квас. Доставала мелочь, всегда так, что сдачи давать было не нужно. Забирала ридикюль и, уходя, окидывала зал странным, словно негодующим взглядом. Голова в капоре укоризненно качалась; губы беззубого рта, провалившегося под горбатым носом, словно жевали что-то, глаза смотрели страшными оловянными пуговицами.
Поворачивалась полусгорбленной спиной и, грузно ступая ногами в валенках, медленно удалялась.
Веретьев давно интересовался диковинной старухой, но лакеи не знали, кто она такая.
— Сначала пускать не хотели. Думали, на бедность просит. Она к буфетчику: «Как вы смеете меня не пускать, когда я деньги плачу». Вынула кошелек и раскрыла у буфетчика под носом. Там рубли, золотые и мелочь. «Я, — говорит, — ходить каждый день буду, коли обед хороший». Буфетчик пустил. С тех пор дня не пропускает. Съест обед полтинничный, выпьет кваса, гривенник официанту на чай. Что же, старуха не вредная. А кто такая и где живет, дознаться не могли.
Веретьева поражала размеренность, даже как бы автоматичность движений старухи. Сегодня она с точностью кинематографа повторяла то, что делала вчера и что будет делать завтра. Одинаково входила, одинаково садилась, пила, ела и уходила, оглядев предварительно всю залу.
Голоса ее он никогда не слыхал. Лакеи знали, что нужно подать, а одно из двух горячих она выбирала, указывая пальцем на карточку.
Но пришел день, когда Веретьев увидал ее в новом свете.
В обеде было блюдо: цыплята под соусом, которое у многих гостей вызывало искреннее негодование и бурное объяснение. Но его продолжали подавать новым посетителям.
Дошла очередь и до старухи. Едва она отведала цыплят, как быстро вскочила.
Веретьев не узнавал ее. Стан выпрямился, жест — сильный, властный.
— Эй, человек!
Веретьев невольно вздрогнул. Голос был зычный, с хрипотой, чисто мужской голос.
Подбежал лакей.
— Это вы мне что такое подали? Да вы знаете, кто я? Меня при дворе знают, меня барон Икскуль фон Гильдебрант знает, Меллер-Закомельский знает, княгиня Юсупова-Эльстон, градоначальник знает. Да я вас в 24 часа закрою! Я хожу к ним каждый день, обедаю, плачу деньги, а они меня отравить вздумали. Никогда к вам больше не приду!
Все так же, высоко держа голову, она гордо вышла из ресторана и сдержала слово: больше не показывалась.
Веретьеву было досадно, что не удалось выяснить эту странную личность.
«Стоило только пойти за нею, узнать, где живет, спросить дворника», — думал он.
И сам рассмеялся своим мыслям.
«Для чего это мне? Ну, узнал бы фамилию и адрес, а дальше что? Разве в газете ее описать, как редкостный петербургский тип? Снести в маленькую „вечернюю“ в виде фельетона. Там такие штуки любят».
