Ошибка биолога - [16]
Орлы, отвыкнув летать, долго бегали с криком, пробуя крылья и, наконец, поднялись.
— Орлиный взлет! — восторгался Марк.
Сумасшедшие взобрались на крышу каменного павильона и любовались картиной разрушения.
— Смерть и ужас! Смерть и ужас! Звери отомстили! Ха-ха!
С улицы доносились грохот и звонки подъехавшей пожарной команды. Сад наполнился полицейскими и солдатами. Захлопали сухие выстрелы винтовок. Люди были спасены.
Но, покрывая треск горящего здания, крики, стоны, рев убиваемых животных, в бездну ужаса врывался сверху торжествующий хохот безумия.
Птицы
Веретьеву ни в чем не везло.
После смерти матери, зарабатывавшей переводами и дававшей ему комнату и стол, он остался на собственных руках.
Делать, в сущности, ничего не умел. Бегал по урокам, но при громадном предложении в столице труд этот окончательно обесценен и даже самый дешевый урок найти часто невозможно.
Пришлось бросить мысль о государственном экзамене. Страшным призраком встала нужда. Тут уж не до рассуждений, где и как достать средства на жизнь, лишь бы не умереть на улице голодной смертью, лишь бы не дойти до полного падения, не забосячить.
Кое-какие связи его покойной матери с редакциями газет дали возможность пристроиться репортером.
Но выдвинуться он не сумел. Заработок был ничтожный, ночевал то там, то здесь у товарищей-репортеров, приучился сидеть часами в ресторанах и портерных и, когда близился час их закрытия, выдумывал, где бы провести ночь. Часто спал в редакции газеты на диване, подложив кипу старой бумаги под голову.
Каждый день, как бы ни был занят Веретьев беготней по городу в поисках известий для «хроники», он непременно попадал в маленький, грязноватый ресторан, куда заходили и другие репортеры, а при удачном заработке собирались компанией и кутили.
Даже когда в кармане было всего несколько копеек и приходилось забыть об обеде, Веретьев садился за столик и тянул потихоньку кружку пива, просматривая газеты и журналы и, ожидая, не подойдет ли кто из знакомых.
В трезвые минуты одиночества Веретьеву становилось бесконечно жаль себя и он мысленно спрашивал кого-то: за что?
До смерти матери он жил иначе, никогда не голодал, не занашивал белья, был всегда такой чистенький, любующийся собственным здоровым телом. Выработалось стремление ко всему изящному, красивому, всякая грязь внушала омерзение.
А теперь донашивает последнее платье, сапог дырявый, белье не менял больше месяца, все тело зудит и только водка, одурманивая голову, заставляет забыть ужас жизни.
И, сидя в ресторане один за кружкой пива, Веретьев часто задумывался над будущим и пугался грозящей ему судьбы…
Около семи часов собирались репортеры, закончив свои дела в редакциях. Красавец Бондарев, о котором ходил слух, что он живет на содержании старухи, тоже бывший студент, развязно подошел к Веретьеву и хлопнул его по плечу.
— Ну, как дела, старина? Деньги есть?
— Какие там деньги! Не обедал вот два дня…
— И думаешь насытиться и напиться одной кружкой пива? Старая история! Пойдем к нам в кабинет, я сегодня угощаю. Собрались все свои. Да что ты мрачнее ночи, ходишь, словно собираешься нырнуть в Неву с Троицкого моста?
— Помрачнеешь, когда квартиры нет и есть нечего.
— Сам, милый, виноват! Не умеешь устраиваться. Жизнь не ждет и подарков не подносит вот таким благородным рыцарям, как ты.
— Знаешь, оставим лучше этот разговор.
— Ну, ну, не ворчи, старик! Сейчас мы тебя подвеселим.
Бондарев угощал на широкую ногу. Никто не спрашивал, откуда у него деньги, хотя все знали, что за неделю он получил в конторе всего 8 р. 25 коп.
Отдельный кабинет ресторана и так был набит битком, но подходили все новые и новые сотрудники газет.
Пришел весь бритый, с одутловатым бабьим лицом репортер и торжественно помахал двумя двадцатипятирублевками.
— Кого, Митька, нажег?
— Спиридонова. У него по случаю открытия нового магазина сегодня торжество. Угощал, разумеется. Подходит ко мне. «Распишите, — говорит, — в лучшем виде». Я говорю: «Это можно». Он при прощании мне и вручил.
— Врешь, врешь, Митька, наверное, чем-нибудь ему пригрозил. Знаем мы тебя! Так Спиридонов и даст по доброй воле!
— А вот и дал!
Все поняли, что Митька истины не расскажет. Да и кто из них не прибегал к шантажу, когда подвертывался случай?
Из дверей выглянула лисья мордочка, а следом за нею крадущейся походкой вошел среднего роста человек в длиннейшем сюртуке, с какой-то особой, всегда кланяющейся спиной.
— Кана Галилейская! Воду в вино претворяете. Дайте, Бога ради, скорее водки, а то сейчас отправлюсь ad patres[2].
— Что с тобою?
— Вкушая вкусих мало меду и се аз умираю. Сегодня утром закусил в чайной трескою и едва Богу душу не отдал. Подозрительный по холере случай.
Это репортер из семинаристов, хороший, усердный работник, но гибнущий от запоя, во время которого изводил всех текстами.
Стало шумно. Говорили, не стесняясь и не слушая друг друга. С откровенным цинизмом объясняли, кто взял взятку, кто сорвал куш шантажом. Вспоминали прежние подвиги и Митька рассказал о шубе.
— Это мы вот как сделали. У Нестерова была шуба енотовая. А я, по обыкновению, в пальто на стерляжьем меху. Пришли вместе в редакцию. Разумеется, заранее сговорились. Нестеров там что-то пишет, а я все хожу около прихожей, жду, когда швейцар уйдет. Только он отлучился, я сейчас пальто надел, а сверху нестеровскую шубу и был таков. На извозчика и в трактир «Красный гусь». Выходит одеваться Нестеров, шубы нет. Где шуба? Поднял страшный скандал. «У меня, — говорит, — шуба двести рублей стоит». Вышел сам редактор — Петр Николаевич. Кое-как уговорил Нестерова взять 65 руб., да пальто ему свое демисезонное дал, чтобы было, в чем выйти. Пальто это я взял себе, хорошее пальто, а деньги, разумеется, пропили. Ну, потом все это узналось и нас из редакции обоих поперли.
