Ошибись, милуя - [43]

— Семен Григорьевич, миленький, голубчик, спасибо вам за такие слова, но — право же — я не заслужила их. Плохо вы знаете меня. Я и другое помню. Вы как-то сказали, что таких, как я, счастье само найдет. Ведь говорили, помните? Может, и верные слова ваши, да только не нужно мне такое заезжее счастье. Время-то наше, подумайте, горячее, переменное, все чего-то ждут, спорят, борются, страдают, а я бы вот сидела сиднем со своей добродетельной душой да ждала счастливой доли. Ведь дурно же это, Семен Григорьевич. За счастье бороться надо.

— Да почему же непременно бороться. А доброта души, ум, трудолюбие — они-то зачем даны человеку? Любовь, наконец. Любовь. Ведь в этой борьбе, или потасовке, сказать, все ожесточатся и все погубится.

— Но если вокруг зло, насилие, неправда. Волей-неволей пойдешь за лучшими людьми. И мне понятен их призыв к подвигу, жертве. Я давно живу этим.

— Я знаю, вы любите Егора Егорыча, живете его мыслями. И не вас, его осуждаю, потому что он не пожалеет вас, не остережет.

— А мне и не нужна его жалость. Я хочу быть равной с ним. Как видите, уж не такая идеальная Зинаида Васильевна. Согласны теперь?

— Наверно, так, — пожал плечами Семен Григорьевич и, чтобы скрыть вдруг нахлынувшую на него тоску, печально улыбнулся: — Наверно, так. Девушки все хорошие, да откуда же берутся плохие жены?

Но Зина не поддержала его шутку, и Огородов угас, сделался совсем мрачным.

Расстались грустно, потому что Огородов на прощание как-то совсем определенно высказал свое предчувствие:

— Мы ведь с вами не увидимся больше. Однако, случись что с вами, а вы, я вижу, сами рветесь к этому, я не знаю, во что еще верить. Наверно, люди так же выдумали и богородицу, и, кажется мне, выдумали не для милосердия, а чтобы походить на нее в милосердии. Вот и прощайте, моя богородица. — Семен Огородов последнюю фразу хотел сказать весело, с улыбкой, но только смутился и горько поджал губы.

Расстались они у Морского порта. Когда Огородов отошел и смешался с толпой, Зине сделалось так горько, что она согласна была сесть на обратный катер и вернуться домой. Потом, сидя в маленьком, дребезжащем вагоне, глядела сквозь слепые стекла в грязных потеках и думала о Семене Огородове, почему-то легко согласившись с ним, что виделись они в последний раз. Вроде и не было между ними большой близости, но думалось о нем с болью невозвратного. И та радостная решимость, которая в эти дни приятно наполняла всю ее душу, померкла. «Знать бы мне только, — повторяла она слова Огородова, только теперь до конца осмысленные ею, — знать бы мне только, что вы счастливы, и как-то надежней бы я глядел на весь белый свет. Ведь вы для меня — сами по себе счастье». Боже милостивый, как хорошо и мудро рассудил. Вот тебе и крестьянский сын — борода да рукавицы. Нет, ведь и то надо взять в расчет, я с первого раза почувствовала расположение к нему, доверие. А уж он-то совсем вниманием не избалован — обожествил. И хорошо-то, хорошо. Да кто знает, может, он и прав, может, и в самом деле через любовь лежит путь к истине. Так почему же моя-то любовь не позвала меня к такой же щедрой доброте? «Умягчи жесткое сердце в свой заветный час…» Не вспомню только, чьи стихи. И почему они пришли на память? Но в них тоже призыв. Нет, нет, просто напоминание, с чем и для чего родился».

Потом она вдруг с холодеющим сердцем подумала о странном и испугавшем ее совпадении: ведь она и до сих пор полна предчувствий, что Ява наслана Егору Егорычу на погибель. Уж это ясно, как божий день. И теми же, сердцем выверенными, словами Огородов предостерег ее, Зину, от Страхова. «Что же это такое? — терзалась Зина. — Ведь для чего-то же должно было случиться такое странное совпадение. Зачем это? К чему?»

Поезд почти до места привез Зину, а она так и не достигла душевного равновесия, потому что неожиданно, но крепко покачнулись все ее мысли. Голос Огородова, его виновато-потерянные глаза, его сострадательная улыбка — живым опасением стояли в ее памяти, и она знала, что теперь не всякое слово Егора Егорыча примет на веру. «Лучше бы мне вовсе не встречаться с Семеном», — заключила она и с этим вышла на платформе Нового Петергофа.

XVII

Дом Марии Ивановны Долинской она нашла сразу: Егор Егорыч рассказал ей, что идти со станции надо в сторону церкви, которая хорошо видна сразу с платформы. Узкие улочки, завешенные с обеих сторон переметнувшейся через заборы густой зеленью жестких предосенних садов, были пустынны. Хорошо и густо пахло яблоками, сеном, коровьим стадом — его, видимо, только-только разобрали по дворам, а сырая колея дороги была свежо растоптана, глубокие взбаламученные колдобины еще не устоялись. Возле высокого, на каменном фундаменте, дома, с палисадником и свежими, яркими астрами в нем, мужик в длинной ряднинной рубахе и низких сапогах, залитых мучной болтушкой, отпиливал сук у старой рябины, отломленный ветром и упавший на тротуар.

— Дом Марии Ивановны? — начала было Зина, обращаясь к мужику, но тот мгновенно, словно в испуге, бросил пилу прямо в разрезе, ладони тяжелых землистых рук, со скрюченными большими пальцами, шоркнул о рубаху на груди и, улыбнувшись детской улыбкой, ничего не сказал. Был он совсем молод, алые свежие губы у него обметаны русой молочной повитью, и Зина тоже отозвалась улыбкой на его простодушие: