Ошибись, милуя - [42]

— Не довелось, Зинаида Васильевна, а вам завидую, что вы много знаете и все дороги вам известны.

— Знать-то, может быть, кое-что и знаем, да верной дороги своей пока что не ведаем. Я вот слушаю вас и прихожу к твердой вере, что вы скорее найдете свою дорогу. Как почему? Да потому, Семен Григорьевич, что у вас есть свои доступные идеалы: земля и свободный труд на ней. Верно? То-то и есть.

— Вы правильно говорите, Зинаида Васильевна, моя правда проста. Теперь вот ораторы, — а я их наслушался, слава богу, все бредят будущим, куда-то зовут, манят, загоняют, обещают. Сами в вечной суете, горячке. А на деле, по-моему, просто рвутся к власти, чтобы жить в довольстве и славе. Ну вот, а я хочу земли, работы и любви.

— Но землю-то все-таки хотите поравнять между мужиками?

— Непременно.

— Значит, опять — не доведи господь — война. А я не хочу ее, Семен Григорьевич. Слышите, не хочу. Но и жить по заведенному порядку — тоже позор. Позор и проклятие перед тем же миром. — Зина сказала это горячо, взволнованно, румянец выступил на ее щеках, а ямочки в уголках губ явно таили жесткое и упрямое намерение. За один миг она сделалась для Огородова неузнаваема и еще более привлекательна. Он старался вспомнить ее прежнюю, но любовался этой, что сидела рядом. «Я совсем, совсем не знал ее, — дивился он ее перемене и радовался, что стала она сейчас для него доверительней, ближе, потому как просто и определенно высказала ему свою смущенную душу: она тоже против старых позорных порядков, но без насилия и обид.

Как бы заручившись ее поддержкой, он оживился и высказал свое заветное:

— Все мы, Зинаида Васильевна, предчувствуем общенародную беду, а сделать ничего не в силах. Нам, видно, на роду так написано. Сама судьба, значит. И я думаю, думаю, чтобы в тяжкий час каждый из нас жил добром, по правде, уважительно ко всем. А через злобу неминуемо остервенимся, и все кончим кровью. Уж это верно.

— Но зло совершается, Семен Григорьевич, каждый день, каждый час и на наших глазах. Надо или не надо пресекать его? Скажите прямо.

Огородов уже заикнулся было с ответом, но Зина опередила его:

— То, что предлагаете вы, — это подновленный Христос. Он тоже призывал не плодить зла. А зло, как видите, плодится и душит миллионы.

— Я крестьянин, Зинаида Васильевна, коренной хлебопашец, и готов всех кормить хлебом, сколь достанет моих рук. А судьбу миллионов, разве кому-нибудь дано понять ее. Я согласен, старорежимным порядкам пришел конец, но за новые установления надо приниматься не кровавыми руками. Как вы сказали, не приведи видеть народ в смертоубийстве: ведь мы еще не знаем, какими благами окупятся жертвы.

— Я поняла вас, Семен Григорьевич, и ничуть не удивлюсь. Ни капельки. Вы крестьянский сын, у вас на небо, на землю, на общество — на все свой, приземленный, взгляд. Вы, мужики, загадочное племя, самое угнетенное и самое терпеливое. Вот посулила вам Дума землицы, и вы будете сидеть по деревням и ждать хоть двадцать веков.

— Да кто же накормит Россию-то, если все мы примемся бунтовать? Это вы совсем неладно с упреком к мужику, Зинаида Васильевна. Хотя, — Огородов закрыл глаза и весело помотал головой, — хотя и верно: мужика не пошевели — мохом обрастет на одном месте.

— Вы напрасно обиделись, Семен Григорьевич, ведь я верю вам, и вы мне верьте. Мы с вами одинаково думаем — всем жить в любви и согласии. Но в жизни, Семен Григорьевич, в жизни я вся на стороне Егора Егорыча. Вы только вдумайтесь, в чем притягательная сила его и его сторонников? Не выжидать, а действовать. Они взялись переделать всю нашу жизнь путем разрушительной работы, и дело их прекрасно, увлекательно высоким, пламенным словом и чудом личного подвига. Это бескорыстные санитары общества, которые уничтожают закоренелых носителей зла, а порой и сами погибают мученической, но красивой смертью…

Семен Григорьевич не столько слушал, сколько любовался ее возбужденным лицом и вспыхнувшими, еще более потемневшими глазами. Ее слова из-за большой звучности просто не доходили до его души, но, когда она сказала о красивой мученической смерти, он вспомнил о динамите и вмиг встрепенулся:

— Погодите, Зинаида Васильевна. Прошу вас… Как же это? Сами-то вы, да нешто сами-то верите в эту дьявольскую работу?

— Верю, Семен Григорьевич. Признаюсь вам, может, и не до конца верю, но и тем счастлива. Я не умею говорить и знаю, что ни в чем не убедила вас. Но когда вы узнаете о делах Егора Егорыча и будете готовы принять их как свою судьбу, вы найдете цель своей жизни. А путь вам — с нами.

Огородов озабоченно пожевал губами:

— Вы просили меня верить вам. И я верю. Без всяких слов. В душу вашу ангельскую верю. И не мне судить, не мне наставлять вас, но я немного знаю о направлений шагов Егора Егорыча и предостерег бы вас держаться сторонки от их дела. Да. Да. Зла злом не искоренишь. На прошлой неделе у Исаакия, прямо днем, бросили бомбу в карету товарища министра: убило кучера, лакея и задело осколком девицу, она пережидала, когда проедет карета. А сам генерал живехонек, только и есть что до смерти напуган.

— А кто бросал?

— Сказывают, гимназист какой-то. Мальчик. Говорят, даже и не убегал. Да и куда бежать: день, кругом народ. Только зачем я вам говорю все это? Ведь такие, как вы, ничего не делают очертя голову. Зато уж, раз решивши — считай, пойдут до конца. У меня всегда к таким людям с детства лежало сердце, а вы для меня как хороший, но короткий и обманный сон. Вы чисты, откровенны, простодушны — словом, вы достойны неземной любви. И уж если вам не суждено счастье, тогда совсем не вижу, какими еще силами смогут люди добыть его. Да уж как бы там ни было, но вы для меня сама по себе счастье — вот почему я и буду страдать за вас, за таких, как вы. Хоть и чужие судьбы, а все к себе примеряешь. Так и я.