Ошибись, милуя - [41]

— А я вижу, Зинаида Васильевна, у вас большие и хорошие перемены. Дай бог, чтобы это были самые желанные.

— Вы, пожалуй, угадали. Значит, умеете наблюдать. Да и что я, я, как есть, вся на виду. Мне со своей глупой физиономией никогда и ничего не удается утаить. Радость так радость, а горе — тут уж само собой.

— Это верно, Зинаида Васильевна, лицо у вас — чистое стеклышко. Я теперь гляжу на вас и думаю: живете вы открытой жизнью, потому и лицо у вас памятное. Красивое. Знать бы мне только, что вы счастливы, и надежней бы я глядел на весь белый свет, да и на всю свою жизнь тоже. Извините, не так я, не то сказал, как думалось… Для себя одним бы словом все охватил, а сказать не умею.

То, о чем говорил Огородов, волновало его, потому он запинался, не сразу находил нужное слово, но Зина понимала и молчаливым вниманием поддерживала его.

— Бывают, знаете, такие люди, — горячился он, — бывают люди, Зинаида Васильевна, на которых глядишь и радуешься, будто нашел главную истину. Были бы, думаешь, все такими на белом свете, и не спорили бы люди между собою, не враждовали. Только и оставалось бы человеку трудиться да любить.

— Видите, как у вас все вышло: разговор-то начался вроде бы с моих перемен, а обернулся прямо-таки философией. Вот и видно теперь, что вы всерьез занялись курсами, лекциями, книгами. Образовались, как говорят. Да и Егор Егорыч то же сказывал.

Пароход, стоявший у причала, вдруг выбросил из трубы шматок черного дыма и подал гудок. Матросы сняли со сходней поперек натянутую веревку, и пассажиры стали поочередно подниматься на борт. Огородов и Зина пошли и сели на верхней палубе.

Наверху тянуло свежим ветром. После первых густых шматков из трубы заструился горячий тонкий дымок, и на палубу пала от него тень, которая вилась через белые поручни и обрывалась за борт. Они наблюдали за живой игрой света и без слов, даже не переглядываясь, о чем-то близком говорили и говорили между собой и радовались встрече, утру и своей молчаливой беседе.

Внизу певуче звякнул колокол, сильно застучала машина, катер вздрогнул, насквозь прохваченный дрожью. Тонкие лужицы во вмятинах обшивочного железа под ногами взялись мелкой рябью, окантовались пеной, будто закипали на крутом огне.

— Вот вы, Зинаида Васильевна, говорите курсы, лекции, а я от них округовел. Дальнозоркость, что ли, на меня напала. — Он улыбнулся и вдруг махнул рукой: — Да что это все я да я со своими разговорами. Лучше вы расскажите о себе. Мне всяко полезней вас послушать.

— Уж нет, Семен Григорьевич, взялся, будь добр, выскажись. У вас свежий, впечатлительный ум — над чем он работает? Чем живет, о чем страдает? Говорите, пожалуйста. Вы сказали, что захворали дальнозоркостью. Что это? Как? Я хочу знать.

Он поглядел на нее и совсем близко увидел ее глаза — они густо темны и спокойны, но в глубине их, как показалось Семену, светилось тайное беспокойство.

— Не объяснить мне себя, Зинаида Васильевна. Уж тут как-то думал над собой, и вспало на ум совсем смешное: дальнозоркость эта. Знаете, наше село Межевое стоит на древнем и высоком берегу Туры. Река, сказать, совсем убралась в понизовье, ушла от села, а за нею размахнулась такая неоглядная даль, что — для шутки будь сказано, — на цыпочки привстань и Ледовитый океан увидишь. А по другую сторону села, от реки ежели, легли увалы — по ним поля, леса, деревни, покосы, общинные стада. Самый большой увал распахан под хлеба и называется Столбовой горой. От реки этот увал поднимается долго, полого, но когда взойдешь на него, то и поскотины, и загороды, и село, и пойменные луга, да и сама Тура, — все игрушечное, а затурским далям конца нет, словно слились они с небом и вознеслись на небеса. Помню, когда мне бабка говорила о втором непременном пришествии Христа на землю, то я всегда ждал его с той стороны. К тому вот и говорю, что со Столбовой горы далеко видно, да ничего толком не разглядишь. Так и я теперь, будто в гору поднялся, много охватил взглядом своим, а близко ни до чего не дошел. Порой даже побаиваюсь, не ослепнуть бы для живого дела, которое должен делать руками. Вижу теперь много людей, слушаю много речей, и всяк тянет в свою сторону. Поди-ка постигни каждого-то. Вот и идет разладица в голове. Один говорит, ломать надо все сверху донизу и строить все заново, по другим порядкам. Иные настаивают на ремонте, третьи пекутся только о земле: нарезать-де землицы по едокам, и прокормится-де нашим хлебушком весь мир. И сами проживем — вроде у хлеба не без крошек. Однако есть и такие, что требуют оружия, крови. Находятся и на такой лихой шаг, да только мне воспоминается наш оратор с курсов. Он рассказал нам притчу о двух братьях. Один вроде спрашивал другого: может ли он принять покой, для всех людей без изъятия, но для этого надо неминуемо замучить ребеночка. И другой ответил ему: «Не приму!» Вот такое словечко больше по сердцу, Зинаида Васильевна.

— А вы знаете, откуда взята эта притча? — Зина не удержалась и в улыбке поджала губы, но, чтобы не обиделся Семен Григорьевич, своей рукой дружески коснулась его локтя: — Это из романа «Братья Карамазовы» Федора Достоевского. Не читали?