Ошибись, милуя - [39]

— Слушай-ка, Зиночка, уж я не пойду в гостиную. Ей-ей, не пойду. Разговоры, звон посуды, и Клавдии Марковне спать не дадим. Уж давай ко мне чем бог послал…

— Да послано-то немного. Молоко, пироги да варенье — вот и все.

— Мало разве? Живем.

Когда Зина принесла ужин, Егор Егорыч вытирал белые, с гладкой кожей, руки. Прямые волосы, выгоревшие с концов, были гладко причесаны и, влажные, хранили следы расчески. От усталости и хорошего домашнего настроения глаза его молодо светились, лицо после воды и полотенца было согрето притомленным румянцем.

То, что она принесла ужин и заботливо расставляет его по столу, то, что он, раскатывая после умывания рукава рубашки, неотрывно глядит на нее, уносило Зину в очаровательный обособленный мир, где нет ни единой души, кроме них. Разговор, который пообещал Егор Егорыч, уже начался для Зины — так она хотела и так понимала.

Наливая в стакан молоко, Егор Егорыч закусил пирог и жевал, и улыбался, и говорил — все враз:

— Хорошо в гостях, а дома лучше. Как там у Чацкого-то: «Когда постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и приятен». А ведь до Грибоедова эту мысль высказал Державин, а до него Гораций. Думаю, что и Гораций был не первый. И странно, однако: проходят тысячелетия, отжил и канул в вечность миллион поколений, а человек — все едино страдалец, потому как всяк сам по себе должен постигнуть мудрость и опыт веков. Хоть и тот же дым отечества, и знать бы о нем не знал, ведать не ведал, не помотайся я по белу свету. Дым отечества — все-таки как это емко! Ведь этот дым выедает нам очи, от горечи его мрет вся душа, а он родной и потому сладок. Вот и думаешь порой, черт возьми, да что же такое человеческое счастье? Неужели в одной горечи?

— Боже праведный, какой неожиданный поворот, — вся встрепенулась и замерла Зина.

— Достоевский проповедует, что счастье в страдании. А я думаю чуточку иначе: само страдание не делает человека счастливым. Нет, не делает. Но вот путь к страданию, жажда дыма, первый глоток его… До тебя в этом дыму задохлись миллионы и миллионы, а ты рвешься к нему с новыми, свежими силами и знать ничего не хочешь, потому как ничему ты не веришь, потому как дано тебе счастье не знать чужих изведанных мук. И да благословен твой путь на страдания. Ведь это тоже невелико счастье — сиднем сидеть в тихом, укромном уголке и наблюдать, регистрировать чужую жизнь, смеяться чужими радостями и печалиться чужими печалями. Да что и говорить: чужая беда не дает ума. Хотя скажу, Зиночка, горе-злосчастье любит заглянуть и в тихие уголки. Уж тут воистину по-русски: бойкий наскачет, а смирный насидит. Ну вот, — Егор Егорыч весело развел руками над пустой тарелкой, — под разговоры усидел я все ваши пироги, и низкий вам поклон за них. Пошли, господи, каждый день такую еду. А так как сытому человеку философия не к лицу, то я буду травиться табаком. Извини, пожалуйста.

И он начал искать глазами вокруг себя курительные принадлежности.

— А дыма отечества вам, видно, мало? — пошутила Зина.

— Маловато, Зинаида Васильевна. Ей-ей, маловато.

— Я, Егор Егорыч, еще раньше заметила за вами одну странность. Сказать?

— При условии, Зина: если моя странность вам не по вкусу. Чтобы я знал о ней и поскорей избавился.

— В том-то и загадка вся, что я бы сама хотела владеть такой странностью. Да и не странность это…

— Ты, по-моему, настроена сегодня лирически и потому великодушна ко мне.

— Глупею, Егор Егорыч. Попросту схожу с ума в своем милом и тихом уголке. Возьмите меня с собой, к себе. Умоляю. Прошу вас. Мне надо быть с вами. Скажите же, ради бога, чем я хуже вашей Явы? Однако ей-то вы доверились. Не знаю ее, не знаю. Но я бы ей не верила. В ней есть что-то зловещее.

Егор Егорыч, набивавший табаком трубку, вдруг сжал, спрятал ее в кулаке и, щурясь, стал рассматривать Зину, будто видел ее впервые. И она смутилась, но глаз своих перед ним не опустила, потому что говорила правду, и сумела перехватить в темных зрачках его пронзительно-острый огонек, делавший не только лицо, но и всего Егора Егорыча сумрачным и неузнаваемым. Зина и прежде замечала за ним, что он умел вести внимательную беседу, мог быть при этом веселым и улыбчивым, но в глазах его неизменно сквозила недосказанность и остуда. Зина, верившая в сложную жизнь Егора Егорыча, объясняла себе эту его особенность тем, что он постоянно занят большими и тяжкими раздумьями, которыми ни с кем не может поделиться. Как всякий человек, обладающий тайной, возбуждает к себе в людях особый интерес, так и Егор Егорыч манил живую душу Зины в свой неведомый мир, и все в нем было для нее загадочным и беспокойным соблазном.

В этот раз Егор Егорыч так поразил Зину своим обнаженно-леденелым взглядом, что у ней нехорошо заныло на сердце: она узнавала его, и в то же время был он ей удивительно чужой. Он хорошо понял ее замешательство и улыбнулся широко, откровенно — в потеплевших глазах его опять пролилась знакомая доброта и доверчивость. «Устал он, устал», — оправдала его Зина.

— Мне всегда немного дурно после грозы, — виновато призналась она и, потупившись, стала собирать посуду, томясь невысказанным, переполнившим ее смятенную душу. — Да и весь день сегодня какой-то особенный. Нелегкий. «Сказать бы ему, что я жду его как невеста, — подумала Зина и вся вспыхнула тайным румянцем, вспомнив вычитанные в романах мысли о ласковом и сладком страхе, который переживает невеста. Что это со мной», — осудила она себя и, наскоро собрав посуду, вышла из комнаты. Вернулась уже спокойная, ровная, занятая, казалось, только делом хозяйки, и стала вытирать стол.