Ошибись, милуя - [37]

За спиной на кухне послышался звон ведер, и Зина, очнувшись от своих мыслей, вспомнила, что сегодня не ходила за водой, и теперь мать собирается сама на колодец, чтобы поставить самовар для сестры. Надо было взять у матери ведра и принести воды, но Зина, вместо того чтобы идти на кухню, ушла в глубину садика и через калитку по крутой тропе спустилась к валунам на берегу озера.

Она любила эти большие камни, обкатанные и облизанные веками, издали похожие на старых горбатых медведей, которые сбежались от жары к воде: иные забрели в воду по брюхо и легли, иные зарылись в песок на отмели, а есть и такие, что совсем далеко убрались от берега, и торчат у них меж волн только одни загривки. На валунах, когда они нагреты солнцем, быстро сохнет выполосканное тряпье, и бабам нравится, раскинув свои постирушки, посидеть на горячем камне, чуя, как обсыхают и наливаются жаром ноги, заплесканные и остуженные до самого живота. В непогодье нагие и мокрые камни вызывали зябкое чувство, которое сейчас, в жару, даже немыслимо вспомнить.

День клонился к исходу, а низкое оплавленное солнце все еще жгло; и валуны, и деревянные мосточки, и земля, плохо прикрытая выгоревшей травой, да и сама трава, пылившая и хрустевшая под ногой, — все пылало зноем. Нагретая вода в озере казалась густой и вязкой. Душно пахло разогретым дегтем и стоялой водой. Зато с моря тянуло свежим дыханием, от которого чудился на сохнущих губах налет солоноватой горечи.

От озера Зина прошла на берег к Малой Невке. Там у причала готовился к отходу и дымил катер, недавно выкрашенный и ослепительно белый, с начищенным колоколом и промытой палубой. Густой дым в ярком свете дня, чуть поднявшись над трубой, на глазах чах, редел и таял. Когда все отъезжающие поднялись на палубу, катер, разрывая вязкую смоляную тишину, дважды свистнул: сперва протяжно, со всхлипом, а потом коротко, будто выдохнул команду; капитан, в кремовом кителе и круглой белой фуражке, торжественно выпятив грудь, ударил в колокол. Потом, прямой и важный, совсем не двигая руками, стал подниматься к себе в рубку, а два матроса, в робах и тяжелых ботинках, бросились убирать сходни.

Молодой офицер, едва не опоздавший к отплытию, с разбегу уже без сходней запрыгнул на катер и, довольный своей ловкостью, возбужденный и горячий от бега, весело помахал Зине, стоявшей на камнях у самой воды. Солнце, катер, поездка радовали его, и он даже крикнул что-то Зине. Она в ответ безотчетно приветливо подняла руку и, смутившись за свою неосторожность, повернулась, пошла в гору.

Наверху опять поглядела на уходивший и уменьшившийся катер, увидела молодого офицера, все стоявшего на корме, и ей невыносимо горько сделалось оставаться на берегу. Надо бы и ей уехать, уехать куда-то далеко и навсегда, чтобы забыть прошлое для новой жизни. «Уж надо было в прошлом году взять адрес у Семена Григорьевича да и махнуть в Сибирь, — думала Зина. — А там как ни вышло, все была бы при деле. Ах, как все дурно и все нескладно у меня… А он с осени так и не бывал, — вспомнила она Огородова. — Не бывал, будто и дорогу забыл. Да и не до гостей ему: работа, курсы, книги. Когда только успевает. Зато жизнь: от дела лег, к делу встал».

Томясь раздумьями и не находя себе места, она до глубокого вечера гуляла по парку, не раз возвращалась к причалу, даже перед собой стыдливо таясь, что неистомно и горячо ждет, не приедет ли с очередным катером Егор Егорыч.

Весь этот долгий, изнурительный день провела наедине с собой, ясно сознавая только одно, что ей не нужны больше ни дом, ни мать, ни прежняя жизнь, к которой никогда больше не повернется у ней сердце.

XV

Последнего катера она не стала ждать, потому что начало смеркаться, а по парку и улицам шлялись пьяные мастеровые с гармошками и песнями. Только-только поднялась на крыльцо, как по звонкому железу открылка ударила дробная россыпь первых и потому крупных дождевых капель. Зина огляделась и увидела, что со стороны залива все небо затянула большая мрачная туча, по-особому высоко поднявшись по небосклону.

Клавдия Марковна, видимо не дождавшись дочери, прилегла, и Зина на цыпочках прошла в свою комнату, где было почти темно и душно, хотя окно в палисадник было приоткрыто весь день. Листья сирени и черемухи уже густо кропил набиравший силу дождь, на улице вдоль дороги с жестяным звоном зашумели тополя, встрепенулись мокрые кусты, и в комнату забросило пригоршни тяжелых, пахучих от зноя капель: Зина заторопилась прикрыть окно, потому что ливень уже полоскал стекла, замочил подоконник, а ветер так и рвал из рук створки. В палисаднике сделалось совсем черно, и вдруг яркая, видимо, размашистая молния опалила темноту, и окно, залитое дождем, вспыхнуло все белым трепетно-напряженным огнем. Через полминуты опять затяжная вспышка, и опять во все окно, и вдруг сдвоенный удар грома прямо над самой крышей. Грозовой ливень накатывал валами: то слабел и опадал, то креп и принимался полосовать с такой силой и напором, что казалось, не выдержат и лопнут стекла. Зина сидела на своей кровати и время от времени крестилась на темный угол, где притаилась икона. Зина не боялась гроз, но сейчас сердце ее замирало от страха и от жуткой радости: ей почему-то думалось, что эта гроза всему принесет облегчение, вымоет, обновит и переменит всю жизнь. «Дай бог, чтобы разнесло все и опрокинуло, чтобы ничего не видеть, не знать, не думать, не мучиться», — со злой радостью надеялась она.