Ошибись, милуя - [38]

В комнату со свечкой вошла Клавдия Марковна в чепце, ночной рубашке, с бледным, глазастым лицом.

— А мне покажись, тебя нету. Батюшки, батюшки, гроза-то сколь люта. Слава тебе господи, хоть ты дома. А то и думать не знаю что. А уж грозы такой и не упомню. Сохрани и помилуй, — она перекрестилась на ослепленное молнией окно и, поставив свечу на стол, начала задергивать штору. — А я с вечера вроде задремала и не слышала, как ты пришла. Что бы я одна-то. А ты сидишь, и не раздетая. Помолись и уснешь. — Видя, что дочь утомлена и печальна, заулыбалась, страдая: — А я-то, бывало, в твои годочки ой любила поспать под дождик. Кругом-то все вроде залито, все прахом измокло, а тебе так-то сухо да тепленько. И ни забот, ни печали.

— Вы идите, мамонька, ложитесь, — в свою очередь пожалела Зина мать, сознавая себя виноватой перед нею, что в горькую минуту свою не о ней думает, не у ней ищет утешения и совета. Зине было вдвойне горько оттого, что мать больно понимает ее душу. Если бы она, Зина, и исповедалась во всех своих думах и печалях, ничем бы не удивила мать, оттого и казались Зине лишними всякие разговоры.

— Пойдите, мамонька. Да и я лягу. Гроза вроде утихает.

— И то, и то… А покажись мне, будто позвонили к нам.

— Вроде и я слышала, мамонька. Да вот и еще, — оживленно подтвердила она и порывисто поднялась, но не побежала, как хотелось ей, а спокойно взяла свечку, заслонила огонек рукою и через гостиную вышла в прихожую. Сердце у ней заходилось и било неистовую тревогу, будто она долго бежала или поднялась на гору, лицо горело, и по тому, как дважды предупредительно знакомо звенькнул колокольчик, она поняла, что это он, и сбросила крюк, уже не спросивши, кто просится в дом.

В открытую дверь сразу, впереди самого Егора Егорыча, ворвался мокрый ветер и погасил свечку в руках Зины. Егор Егорыч, гремя залубеневшим дождевиком, прикрыл за собою дверь, и темная прихожая наполнилась новыми, радостными для Зины запахами свежего ночного ветра, обильно пролившегося дождя и знакомым прокуренным дыханием.

— Ах, прелесть-то какая: с головы до ног и за един миг, — веселым и бодрым шепотом оповестил Егор Егорыч. — Здравствуйте, Зиночка. Где вы тут, не запачкать бы вас. Значит, я дома. Ай, хорошо. — Он обхлопал карманы и достал спички, брякнул коробком. — А гроза, знаете, теплая… Я небось разбудил вас? Знамо, скоро полночь.

— Какой же сон — того и гляди, крыша рухнет. И молнии одна за другой. — Зина, заслоняясь ладонью от вспыхнувшей спички, поднесла навстречу огоньку свечку и, когда та разгорелась, поставила ее на подзеркальник. Хотела тотчас уйти и понимала, что надо уйти, но не смогла. Само собой подвернулось — перевесить одежду, чтобы освободить место для дождевика Егора Егорыча, а он, задорно крякая, сел разуваться и все тем же доверительным веселым голосом, боясь потревожить сонный дом, говорил полушепотом:

— Как вы тут, Зинаида Васильевна? Небось все скучали? Да погляди-ка, даже в сапоги натекло. Это уж с дождевика. Он коротковат — и льет с него прямо за голенища. Ну и ну. Как Клавдия Марковна? Здорова ли?

— Как же вы долго-то, Егор Егорыч, — пытаясь подстроиться под его шепот, сказала Зина, но голос у ней совсем прервался от волнения.

— Долго, долго. И сам знаю, да ведь живешь не как хочется, а как велено.

Они переговаривались горячим, сдержанным, забавлявшим их шепотом, будто владели одной хорошей, сближающей их тайной, и оттого между ними быстро возникла тонкая связь. Переглядываясь, готовые засмеяться — хотя смешного в их беседе ничего не было, — они предчувствовали, что для них пришла пора откровения и согласия.

— У нас, слава богу, все по-старому, — еще не одолев волнения и сбиваясь с одного на другое, говорила Зина. — Без вас и правда во всем доме пусто. Да мамонька ничего, здоровы. Вот вас вспоминали. У ней только тот и разговор: где-то наш Егор Егорыч?

— Спасибо, коль так. Вы люди добрые, близкие мне. — Егор Егорыч оглядел мокрый пол и подмигнул Зине: — Несите мне тряпку — наследил я тут, намазюкал.

— Да уж это не ваша забота. Вы умывайтесь — да марш за стол. Покушать-то вам надо, как думаете? Вот то-то и есть.

Зина, приподняв портьеру, собралась ступить в гостиную, но Егор Егорыч удержал ее, повернув к себе, взяв за оба локтя:

— Я вас тоже вспоминал, Зинаида Васильевна.

— Меня-то еще зачем, Егор Егорыч. Уж это лишне. У вас и без меня друзей… подруг.

— Разговор у меня к вам есть. Пресерьезнейший. Вот и поймете, зачем вспоминал. Да уж это завтра.

— Хотите, чтобы я всю ночь не сомкнула глаз?

— Судите сами, Зинаида Васильевна, утро вечера мудренее.

— Вам видней. Да вам до меня и дела нет.

Он, как и прежде, питая к Зине смешанные чувства, то называл ее по имени и отчеству, то просто Зиночкой, так же незаметно для себя переходил с нею с «вы» на «ты», и Зина никогда не могла понять истинного отношения к ней Егора Егорыча, но ей одинаково было приятно и когда он величал ее полным именем, как бы поднимая ее до ранга барышни, и когда по праву старшего говорил с нею запросто, — здесь она чувствовала его дружеское покровительство и переживала к нему неограниченное доверие.