Раздался резкий звук рожка, от которого воздух сразу потускнел, точно в него влилась черная струя; карета скорой помощи промчалась посреди улицы, почти непрерывно продолжая трубить. Где-то несчастье: убийство, самоубийство... Катастрофа особенно подходила к этому дню.
Он, бледнея, прервал свою исповедь.
— Как это странно... Опять где-то кровь... И вчера также... И тогда... Помнишь? После первого свидания...
У неё появилось испуганное выражение. Уж не угроза ли это?
— Все это пустяки. Случайность, не больше, — сказала она.
— Все роковое случайно. Как-то так бывает, что то, что вне случайности, чаще всего не важно. — И, опуская голову он мрачно закончил: — Нами владеют какие-то темные силы, совершенно опрокидывающие все, что мы считаем полезным, нужным для себя.
Ну, нет, она не согласна с этим. Человек может поставить на своём всегда, если захочет.
— Да? Значит, ты так хотела?
— Не будем об этом говорить.
— Почему?
— Потому, что это ни к чему не приведёт.
— Но неужели мы не можем поговорить друг с другом по душе? Ну, вчера иное дело. Я был слишком поражён этой неожиданностью. Ты поставь себя на моё место. После того, что было почти накануне... Ведь всего за три дня! — с отчаянным недоумением воскликнул он.
Поравнялись с мастерской.
— Зайдём, — предложил он, в то время, как сердце его замирало.
— Зачем? Нет.
— Ты боишься?
— Чего мне бояться?..
— Я уж не знаю. Вероятно, меня?
Она отрицательно покачала головой.
— Ну, так зайдём. В последний раз, — обратил он к ней чересчур открытые глаза.
На мгновение задумалась. У него захватило дыхание. Но вдруг нахмурила брови и решительно отрезала:
— Нет.
— А! Может быть, ты боишься себя?
— Я... себя! Почему это?
— Ну, все же, что-нибудь да значат для тебя эти стены.
Голос его задрожал. Она нетерпеливо сделала движение.
— Довольно... идём.
— В последний раз! — уж не владея собой, продолжал он. — В последний раз я хочу поцеловать твои руки там, где я целовал всю тебя. Ах, мне кажется, что в нашем большом зеркале ещё осталось отражение твоей наготы!
— Нет, нет.
— Ну, что может прибавить к тому, что было, это последнее посещение?
Она с лихорадочным упрямством покачала головой.
— Нет. Нет!
Тогда он стал напоминать ей беспорядочно и страстно их встречи, где еле-еле уловимые, трогательные черты нежности золотых вечеров, певучего молчания ночью у берега моря, или в парке, мешались с буйными образами их ласк, в которых вырывались слова, подобно огненным птицам, наполнявшие воздух вскрикиваниями и стенаниями.
Она пыталась прервать его, но он не слушал и говорил с горящими глазами; пыталась уйти, — он держал её руку и тянул за собою. Она уже начинала заражаться его безумием. Ему казалось, что она уступает, пойдёт к нему. Это вознаградит его за все перенесённые унижения.
По двору глухо раздались твердые отчётливые шаги.
Она рванула руку и сразу пришла в себя.
Мимо них прошёл господин в котелке, с сигарой в зубах, тот самый, которого он видел ночью: дурное предзнаменование.
Она пошла вперёд.
Он некоторое время стоял, с трудом переводя дыхание; потом бросился вслед за нею в расстёгнутом пальто, полы которого развевались.
— Умоляю тебя!
— Этого не будет.
— А, вот как! Ты даже не желаешь исполнить последней просьбы моей, хотя для тебя это ровно ничего не стоит. Да, да, ничего не стоит! — с ненавистью говорил он. — Ведь ты так щедро раздаёшь свои поцелуи. Ах, да ведь я же знаю! Уж меня-то тебе не провести. И, надо сказать ещё, ты была не особенно разборчива. В этом меня убедил вчерашний господин, у которого ты была после меня. Нет, нет, не тот, а другой, ещё пошлее и ещё ничтожнее! Пьяное животное. И он тебя в сущности презирает, иначе не стал бы мне сам рассказывать. Да, да, он сам мне и сказал: «Я ей такой же кузен, как и вы». — Ну, что, слышала!
Она остановилась пред ним, сначала ошеломлённая от сыпавшихся на неё ударов, но злобный огонь разгорался в её глазах и лицо приняло вызывающее выражение. Она тряхнула головой и цинично выкрикнула:
— Ну и что ж! Ну, да, я такая! Но ты-то как смеешь, говорить мне это? Ты смеешь ругать их, когда ты в тысячу раз хуже! О, как я тебя ненавижу теперь! Ах, ты...
Лицо её совсем исказилось от бешенства, губы дрожали и в глазах стояли слезы. Она скрипнула зубами и почти побежала прочь от него по улице, поднимавшейся прямо к церкви, которую они любили и почему-то звали наша церковь, хотя ни разу в ней не были.
Этот гнев её и грубое бранное слово, едва не сорвавшееся у неё с языка, оскорбили и уничтожили его окончательно. Но то, что жило в предчувствии теперь вырвалось на волю.
Он побежал вслед за нею и, задыхаясь, заглядывая сбоку в её лицо, бормотал:
— Ну, прости меня. Прости!
— Нет, не прощу никогда!
Если бы она могла сейчас как-нибудь отмстить за унижение, она бы ни перед чем не остановилась; даже перед жертвой с своей стороны.
— Пойми. Пойми! Если бы я не любил, я бы мог отнестись к этому спокойно.
— Неправда все это! Никакой любви ко мне у тебя нет и не было, а просто ты ревнуешь и злишься, что я ухожу от тебя.
— Я могу доказать тебе, что ты ошибаешься.
— Чем это ты докажешь?
— Я докажу!..
Они остановились и в упор глядели друг на друга.
