Осенняя паутина - [23]

Взгляд его прежде всего остановился на её глазах; они были влажно-мутны и рука её комкала белый платок с голубой каёмкой.

— Что с тобой? Ты плакала? — обратился он к ней, уже встревоженный. — Я запоздал потому, что покупал фрукты. Вот.

Он взял бумажный мешок, но из глаз у неё хлынули слезы и плечи затряслись от рыданий.

— Ах, ах, мне так тяжело! Но ты не должен думать обо мне дурно. Я больше не могу... Ну, просто, не могу, — все слабым тоном, без крика и без боли, а скорее, как заранее приготовленное, произносила она слова, но не опускала лица, не отводила плачущих глаз от его глаз, как будто не могла отказать себе — и сквозь слезы следить за впечатлением.

Он нетерпеливо перебил её:

— Да что же такое, наконец?

Тогда у неё сорвались совсем нескладные слова, не столько испугавшие, сколько ошеломившие его:

— Мы должны расстаться. Да, да. Это так надо. Я давно плачу. Я даже на лестнице плакала, когда шла к тебе.

Слезы всегда придавали её лицу что-то детское, но теперь этому мешали глаза, продолжавшие следить за ним.

Он раскрыл рот от изумления и, ничего не думая в первую минуту, как-то машинально отозвался:

— А, вот что! Вот что! — повторял он в то время, как его сердце упало куда-то и потом напряжённо застучало где-то по середине горла.

Впиваясь в её лицо острым взглядом, он старался схватить и постичь сразу все. Он догадывался, но это было ещё непонятнее, ещё мучительнее. В темном провале чего-то, живого за минуту перед этим, даже блеснула слабая искорка: может быть, это и к лучшему, но уязвленное сердце не допускало такого поражения.

Прежде, чем он успел сказать ещё что-нибудь, она сама, как бы пугаясь своих слов, пугаясь того, что должно было за ними последовать, — может быть, упреков, брани, даже ударов, — поспешила сказать все, к чему ранее хотела приготовить его:

— Я выхожу замуж.

— Замуж?

Он двинулся к ней, но тут же, увидев её выжидательное, испуганное лицо и глаза с высохшими как-то сразу слезами, остановился, чувствуя холод по всему телу и тупую тяжесть в груди, от которой трудно было дышать.

Оба молчали и в упор глядели друг на друга взаимно чужими глазами.

Ему хотелось сделать презрительную гримасу, развести руками и, с едким хохотом поздравив её, повернуться и выйти вон, не сказав больше ни слова. Но это было бы слишком по-мальчишески и отвратительно театрально. Сбивало с толку и её испуганное выражение, за которым чувствовалось что-то загадочное и вместе с тем решительное. Презрение, смех и все прочее было бы, пожалуй, сносно, если бы она бросилась вслед за ним с криками раскаяния, с мольбой.

Вместо всего этого, с мгновенно пересохшим горлом и ртом, он сердито крикнул, стараясь показать, что не принимает её слов всерьёз:

— Что за кукольная комедия!

— Кукольная комедия?

Это её оскорбило. Она уже почти злобно повторяла: «Кукольная комедия! Нет уже довольно быть куклой!»

Ей понравилось, видно, это слово — кукла.

— Но как же это? Всего три дня тому назад...

— Ну, да, три дня тому назад я была с тобою. Я говорила, что люблю тебя одного. Это верно, и верно то, что я тогда же была уже готова порвать с тобой. Все это верно... Все это верно. Ты знал, что я устала... ты знал... Да разве все это скажешь... разве скажешь...

Лицо её покрылось пятнами, и грудь и плечи вздымались от порывистого дыхания.

На одно мгновение он почувствовал, как она близка ему, и понял её, и представил все снова возможным. До такой степени возможным, что сам поверил в мгновенно вспыхнувшую фантазию.

— Так, так. Мне не надо говорить, кто он. Это большая честь для тебя! Большая честь — приказчице выйти замуж за своего хозяина! Теперь уж ты не будешь жаловаться на то, что задыхаешься от этой парфюмерии.

И, выдержав едкую паузу, он, вдруг, быстро вплотную подошёл к ней и, наклонившись к её лицу, размеренно, почти торжественно заявил:

— А знаешь ли ты, когда я шел сюда, я решил, что мы будем вместе, что мы уедем отсюда. Да, я решил это!

Он увидел её поднявшееся ошеломлённое лицо, глаза, в которых недоверие путалось со страхом, и угадал, что у неё замерло дыхание.

— Почему бы и нет?

Внезапный прилив сожаления и нежной, трогательной печали в его голосе заставил задрожать её ресницы.

— Разве я не любил тебя? Не верил в твою любовь? Разве мало было красоты в наших отношениях?

Слезы полились у ней из глаз.

Они придали ему уверенность и торжество.

Он шагнул в сторону и, подняв руки, громко, злорадно воскликнул:

— Благословен Господь Бог мой, что он остановил меня вовремя! Нечего сказать, дорогой ценой я купил бы то, чему оказалось грош цена!

И, видя, что она опять перестала плакать и с пылающим лицом поднялась со стула, он снова, совершенно искренно заговорил, как будто про себя мягко и кротко:

— Я думал: продам картины, уедем за границу, где никто не знает...

Он не досказал своего намёка, заметив её резкое движение:

— В салоне так хорошо приняли мои картины! Я знаю, что добьюсь своего! И ты была бы со мною... И какая бы это была прекрасная жизнь!

Она крикнула сквозь слезы, снова хлынувшие:

— Неправда, ты ничего этого не думал!

Но он уже был безусловно уверен, что это так, и твердо поклялся: