Осенняя паутина - [24]

— Это было так, клянусь тебе!

Она сразу опустилась, а он тихо и горько сказал:

— Но теперь поздно.

— Да, поздно, — сквозь всхлипыванье повторила она и поднялась, с опущенной головой, теребя руками платок.

Это слово хлестнуло его. Поздно! Значит, она его обманывала. Он не сдержался, чтобы не высказать ей этого.

Она с внезапно загоревшейся яростью взглянула на него и вытерла глаза.

— Обманывала! Ты что же платил мне за любовь, чтобы я тебя обманывала?

— А ты бы хотела, чтобы я тебе платил?

— Я не то хочу сказать...

— Ты бы хотела, чтобы я тебе платил, как тот?..

— Дай же мне сказать!

— А теперь, разве не из-за денег ты за него выходишь? Ну, скажи, что нет? Говори, говори, отвечай!

Он стоял перед ней и потрясал кулаками, не выпуская из рук мешка с фруктами.

Яростное негодование и презрение искажавшее его лицо, возбуждали в ней ненависть, но все же ей не хотелось уйти, оставив по себе оскорбительное воспоминание.

— Неправда. Я выхожу замуж не из-за этого. Не из-за этого. Я его не обманула. Я ему сказала все. Сказала о тебе!

Он злобно и дико расхохотался.

— Сказала все! Воображаю, как ты ему это рассказала! Так же, как рассказывала мне... что тот мой предшественник даже плеча твоего не видел.

Он хохотал, а она стояла, вся наполненная бешенством, так побледневшая, что над губой особенно резко выделился темноватый пушок. Она придумывала мстительное оскорбление, чтобы бросить его в лицо ему прежде, чем уйти. Но ничего не находила.

Он сразу оборвал смех и уж не мог теперь устоять, чтобы не разыграть напрашивавшейся раньше сцены буквально так, как воображал.

— Ну, что ж, честь имею поздравить вас.

Была и искусственно презрительная гримаса и жест. Может быть, даже удался бы саркастический смех, но тут случилось совсем непредвиденное обстоятельство: когда он тряхнул правой рукой с мешком, полным фрукт, бумага разорвалась и бананы, груши и яблоки выскочили оттуда и покатились по полу.

Он растерялся и едва не бросился собирать их.

Но она как будто не заметила этого. Сжав веки, чтобы стереть последний след слез, движением плеч расправляя свою кофточку, она пошла мимо него к двери, с неестественно поднятой головой, высокая и ещё более красивая, чем всегда.

Неужели уйдет? Эта мысль придавила его, как упавший потолок. Может быть, она даже довольна, что все так легко разрешается. Сердце его забило такую тревогу, что стало жутко. Уйдет! Уже не оглядываясь, берётся за ручку двери. Одно движение, — дверь захлопнется, и она унесет с собой непонятную, уродливую обиду.

Как холодно светит свеча! Как потускнели стены мастерской! Он ещё видит её несколько крупный, прекрасный профиль и тяжелый узел волос.

Мучительно захотелось её удержать.

Дверная ручка стукнула. Он вздрогнул. Уйдет. Сейчас уйдет! Он, все ещё не веря себе, тяжело дыша, ждал, когда она сделает последнее движение через порог этой комнаты, где больше года отдавалась ему с весёлой страстью.

В нем закипело негодование, как будто она действительно, самым наглым образом обманула его. Захотелось снова подчинить, даже унизить её. Заставить молить его любви и ласк.

Что-то внутри говорило, что это невозможно, что все кончено, что он только уронит себя в её глазах всеми дальнейшими объяснениями, но нестерпимое любопытство, вместе с мстительным чувством побуждали удержать её.

Он бросился к ней и остановил её уже на самом пороге.

— Та!

Этим именем он звал её в минуты нежности. Наташа, Ната, Та. Но сейчас оно прозвучало фальшиво, почти жалко для него. И это было ясно ей: она хотя и остановилась, но не оглянулась на него, а выжидательно стояла с упрямо опущенной головой.

Ему хотелось сказать что-то хорошее, доброе, раскаяться в своей грубости. Но, увидев эти стиснутые губы и нахмуренные глаза, он подавил дрожь голоса:

— У тебя нечего больше мне сказать?

Она в удивлении повела на него глазами, круто повернулась. Щёлкнула ручка двери... Отворилась, захлопнулась, и слышно было, как по каменным ступеням глухо застучали её шаги.

Она спешила уйти. Она сбегала по лестнице, и этот удаляющийся стук наполнял холодным гулом пустоту каменного пролёта.

Он не двинулся с места и как бы окаменел в той самой позе, с той неестественной улыбкой, которой сопровождал последние слова свои. Пламя свечи все ещё продолжало качать тени в углах после её ухода. Слабее, слабее...

Он жадно прислушивался, весь вытянувшись, раскрыв рот, боясь шевельнуться.

Но шум шагов погасал, покрывался тишиной, как пеплом, и холод охватывал его со всех сторон.

Ушла!

Он попробовал заложить руки в карман и свистнуть. Сквозь пересохшие губы свист не вышел. Яблоки, бананы и груши валялись по полу, тоже как будто поссорившиеся между собою.

Диван, этот диван, на котором он так часто видел её, дохнул на него ужасом пустого гроба.

Прислушался снова. Не возвращается. Тихонько отворил дверь. Никого. Только снизу доносятся прыгающие звуки кек-уока, живые и хохочущие нагло, как зеленые чертенята.

Он бросился к окну, отдёрнул занавеску.

Около тяжелых ворот, с электрической лампой над ними, мелькнула её фигура. Он бы узнал её даже по тени.

Сам хорошенько не зная, что делает, он дунул на свечу. В темноте приходилось искать шапку. Вместо того, чтобы зажечь свечу снова, он стал метаться по комнате от дивана к столу, шаря там и здесь дрожащими руками. С тяжелым стуком упал мольберт. Какой-то круглый фрукт несколько раз попадался ему под ноги. Он отшвыривал его, но тот подкатывался снова, точно дразнил нарочно. Тогда он с силой наступил на него, и аромат спелого раздавленного апельсина брызнул в комнату и сразу напомнил фруктовую лавку и его превосходное настроение там.