Но зато то прекрасное, что встречалось среди этого уродства, поражало чистотою линий и стройностью, которой не встретишь среди женщин, калечащих себя с детства полным отсутствием движения и мускульной работы, корсетами, модной обувью и т. п.
В облаках пропитанного дешёвым мылом пара, в шуме и плеске воды и нестерпимом гаме голосов сердобольная Ольга Ивановна сначала растерялась и долго не могла ни толком разглядеть что-нибудь, ни даже ступить, куда надо. Там и сям, в толчее, женщины ошпаривали друг друга кипятком и ей грозило тоже самое. Она испуганно сторонилась тех углов, откуда неслись женский визг и брань. Наконец, освоилась и стала усердно искать Феклу и нашла её в парильной.
От удушающего жара тут нестерпимо было дышать, и огонь еле-еле пробивался мутным пятном сквозь завесу пара.
На скамейке сидела и, слабо шевеля руками, мылась Фекла; рядом с ней, на распаренном венике, краснело тельце новорождённого.
— Ты что же это, — набросилась в гневе на Феклу Ольга Ивановна, — уморить и себя, и ребёнка хочешь!
— Зачем уморить, — с трудом шевеля запёкшимися фиолетовыми губами, ответила та, блаженно улыбаясь.
— А что же это ты делаешь, если не моришь, спрашиваю я тебя?
— Парюсь, — в полном изнеможении простонала та.
— Вставай сию минуту, — гневно приказала ей акушерка и взяла на руки ребёнка.
Дотащились кое-как до предбанника. Фекла повалилась на скамью, полудыша, с полузакрытыми глазами.
— Ну, вот, дурно. Так я и знала.
И Ольга Ивановна хотела бежать добыть нашатырного спирта, но Фекла слабо её остановила.
— Не надо, ничего не надо. Это я проклажаюсь.
Акушерка была вне себя.
— «Проклажаюсь», скажите на милость. Нет, кто это тебя надоумил выкинуть такую глупость?
— По-ви-ту-ха, — кротко ответила Фекла.
— Хороша повитуха, нечего сказать. Что за некультурность. Мало того, что притащила родильницу с ребёнком, — бросила их в парильной.
— Не, зачем бросила, она сама парилась на полке.
Ольга Ивановна решила, пока Фекла отдыхает здесь, пойти и дать бабке хороший нагоняй.
На полке она нашла старуху, напоминавшую мешочек с костями. Распаренный веник прикрывал её жалкую наготу.
— Эй, ты, бабка! — сурово окликнула её Ольга Ивановна
Бабка не шевелилась.
«Неужели ухитрилась здесь уснуть?» — подумала Ольга Ивановна и стала расталкивать старуху.
Мешочек с костями не сопротивлялся.
— Да с ней обморок, — убежденно решила Ольга Ивановна. И с помощью банщицы поспешила вытащить старуху в предбанник.
Старуха оказалась мёртвой.
Умерла и роженица в богатом доме.
Молодую, цветущую женщину не могли спасти ни лучшие доктора, ни чрезвычайный уход. Умерла она от заражения крови, которое оказалось непостижимым и роковым.
Кроме этого младенца, умершая оставила на руках отца ещё пятилетнего мальчугана-первенца.
К новорождённому взяли кормилицу, самую здоровую, молодую и красивую из всех, которых можно было купить за деньги.
Но в городе началась эпидемия скарлатины, и кормилица, навешавшая своего ребёнка, отданного в чужие руки, перенесла болезнь на братишку своего питомца.
И опять явились искуснейшие и самые дорогие врачи. Но они не спасли заболевшего.
Не избежала в это время эпидемии и дочь дворника Грунька. Но родители и не подумали изолировать другого ребёнка и приглашать врача:
— Никто, как Бог.
Ольга Ивановна, бывшая долгое время на практике в отъезде, явилась, когда Грунька была уже при смерти.
Когда она вошла в дворницкую, девочка лежала под образами, а над ней читал отходную пономарь из соседней церкви, пьяница жестокий, готовый за бутылку водки читать над покойником всю ночь.
Фекла, сидя на сундуке, что-то быстро шила из розовато коленкора, и на пошивку её падали слезы.
Никодим, по обыкновению, сидел мрачный и молчаливый, с маленьким на руках.
— Ах, Никодим, Никодим, — укоризненно обратилась к нему Ольга Ивановна. — Что же ты доктора не позвал?
— Бог лучше доктора знает, что надо, — отвечал убежденно Никодим.
— И это напрасно, — указала Ольга Ивановна на пономаря.
— А что же, попа брать для такой? — объяснил дворник по-своему этот выговор. — Не глупей мы людей. Знаем, что до семи лет дети ещё ангелы, после семи до двенадцати — аггелы, а уж потом — отроки. Отрокам не иначе, как попа.
— Да я не о том, — вразумляла его акушерка. — Девочка ещё не умирает, а тут отходная.
— Как не умирает! — сквозь слезы отозвалась Фекла. — Как же ещё умирают-то! Нет уж, я ей и саван шью.
И слезы полились из глаз Феклы, иголка выпала, и, опустив на ладони рук голову, она безутешно заплакала, приговаривая:
— Доченька моя! Доченька родная! Родненькая!
Ольга Ивановна, однако, пригласила к Груньке врача, того самого, который лечил богатых детей. Самой же ей пришлось снова уехать через день на долгую практику в имение к своей клиентке.
Однако, оттуда она написала, дворнику письмо с просьбой ответить, что сталось с Грунькой.
Дворник ничего не ответил, и Ольга Ивановна решила, что девочка умерла.
Каково же было её удивление, когда в первый же день по приезде домой она увидела Груньку живой и здоровой.
Девочка важно ходила по дворницкой босиком, но в длинном, розовом коленкоровом платье, с розовой атласной лентой на талии, и, как большая, через плечо все поглядывала на тянущийся подол.
