Осенний светлый день - [56]

А ружьецо действительно славное, мимо такого трудно пройти: грациозное, если можно так сказать о ружье, с тонкими стволами, украшенное гравировкой.

— Изящное, как…

— Как юная женщина, — попытался я острить.

— А что, пожалуй, подходит.

Улыбка у Валентина счастливая.

Когда Валентина не оказалось рядом, Светлана доверительно сообщила:

— Ты думаешь это ружье мне куплено? Это он себе подарок сделал. Хотя искренне убежден, что мне. Ну а я вид делаю, что очень довольна.

Светлану я знаю тоже давно, всего года на два меньше чем Вальку, и тоже еще со студенческих времен, и потому давным-давно относимся друг к другу весьма доверительно.

— Зато это ружье надолго задержится у вас в доме. Как-никак официально оно твое.

— Пожалуй, ты прав, — серьезно соглашается Светлана. — Да вообще-то это ружье мне нравится. Правда, отдача у него немного резковатая.

«Отдача резковатая». Это что-то новое в лексиконе Светланы. Сказывается влияние Валентина. И я никогда не думал, что услышу от нее такие слова: Светлана всегда была слишком домашняя и городская, что ли. А вот — довелось услышать.

Почти каждый раз, приезжая к Валентину, я нахожу в его коллекции новое ружье, но не нахожу какого-нибудь из прежних.

— Подарил, — отвечает Валентин на мой вопрос.

К таким ответам я привык: сколь велика у Валентина страсть покупать ружья, столь же нравится ему их дарить. И в моей квартире висит тяжелое садочное ружье прекрасного боя — подарок Валентина.

Трудно рассказывать о человеке, которого хорошо знаешь. Мне хочется рассказать о Валентине объемно, полно, а в памяти возникают отдельные эпизоды.

Вот мы на полузатопленных островах. В то время я еще только привыкал к ружью, трудно учился стрелять по летящей птице, чаще всего стрелял в белый свет и, конечно, мечтал об удачном выстреле. Мы прятались в низкорослом, едва не доходящем до пояса сосновом подросте и ждали уток. И дождались. Вначале, где-то на грани воды и неба появилось комариное облачко. Облачко стало расти, приближаться и заполнять собою небо. Никогда больше, ни прежде, ни потом, не видел я враз так много уток. Они шли плотным валом, шли так низко над водой и островами, что можно было отчетливо различить каждое перышко на их светлых брюшках. Воздух уплотнился и могутно гудел под взмахами сотен крыльев. И было ясно: подними ружье, нажми курки, и из лавины уток две-три непременно упадут. С восторгом смотрел я на эту живую жизнь, и что-то мешало мне поднять ружье, а когда решился и изготовился стрелять, услышал сдавленный Валькин крик:

— Не надо. Не стреляй!

Потом уже, когда небо опустело, я спросил Валентина:

— Ты это чего — не стреляй?

— Не надо было стрелять… Вообще не надо было стрелять…

Я-то теперь знаю, что действительно не надо было стрелять. Быть может, тогда я, еще смутно, но почти понял, что на охоте не всегда надо спешить хвататься за ружье и что это не охота, когда всех-то забот у тебя — поднять ружье и нажать курки.

И сейчас, много лет спустя, перед глазами видится: синяя вода, зеленые маленькие сосны, полузатопленные острова и над всем этим плотной завесой идут утки. И густой воздух гудит под их сильными крыльями.

Или другой вспоминается случай. Хотя, какой случай? — ведь ничего и не случилось особенного, но вот вспоминается тот холодный осенний день.

За окном непогода, и мы сидим около жарко топящейся печки. Сквозь ее кирпичные бока сочится сухое тепло. В доме тихо и уютно. Еще вчера мы думали плыть на рыбалку. А утром встали — куда поплывешь? Низкие серые тучи. Холодная сырость пропитала весь мир. И мы сидим около печки, листаем журналы и тоскливо смотрим в окно: день пропал. И потому еще больше хочется на море, к островам. Но — непогода. Даже Димка, сын Валентина, не рвется на улицу. А это уж совсем редкость. Даже собака Лада получила сегодня разрешение находиться не на улице, а в доме, правда, только в прихожей. Лада положила голову на низкий порожек и умиротворенно смотрит на хозяина. Через минуту оказывается, что Лада и передними лапами перебралась через порог. А так вроде все по-прежнему: как лежала, так и лежит. Валентин не выдержал, улыбнулся наивной собачьей хитрости. Улыбка чуть заметная, но Лада уловила ее и поняла по-своему: она уже в комнате, благодарно и виновато машет хвостом. Хотя кого бояться? Светланы в этот час дома нет.

Ничего не случилось, а вот булькнула неосознанная радость в груди.

Крупный кот по имени Васька, любимец Валентина, с достоинством вышел из соседней комнаты, мягко прыгнул на колени к хозяину, ласково заурчал.

— Окунешка Ваське надо. Заскучал Васька без окуней.

Кот услышал знакомые слова, заурчал сильнее, просительно выгнул спину, потерся о хозяина.

— Уважить бы надо Ваську.

— Достоин того.

— А чего тогда сидим?

Всего-то вот такая малость и нужна иногда бывает, чтобы рыбачий азарт окончательно овладел душой и никакая мокреть и стылость не могла бы удержать человека дома.

Потом, уже на острове, отогреваясь около костра под защитой брезентового навеса, Валентин с удовольствием ворчит:

— Если б не нужда гнала, разве пошел бы я в такую погоду на рыбалку. Да ни в жисть.

Такая вот «нужда» угнала как-то его за море по неокрепшему еще льду. Море только день или два как стало, лед еще был тонкий и прозрачный, потрескивал и, казалось, прогибался под тяжестью человека, но Валентин ушел на тот берег. К вечеру он не вернулся, а ночь наступила кромешно темная, без звезд. Опасаясь, как бы Валентин при возвращении не сбился с пути, мы разожгли на берегу большой костер. Первые дрова уже почти сгорели, когда в темноте бесприютной ночи послышались чертыхания и Валентин появился в свете костра.