Осенний бал - [38]

Он пригласил меня посмотреть театр. Времени было около одиннадцати вечера, и в театре, кроме нас и сторожихи, кажется, никого не было. Мы бродили по пустым полусумрачным коридорам. Иллимар рассказал, что однажды ночью все здание вдруг осело на двадцать пять сантиметров, — видимо, где-то в почве или где-то очень глубоко были какие-то пустоты и их завалило. И вдруг, для меня совершенно неожиданно, мы вышли на сцену. То есть я с первого взгляда и не понял, что это такое. В темноте что-то светилось, какое-то отражение среди пустоты — это была сцена в сонных лучах ночного прожектора. С двух сторон устремлялись кверху веревки и железные лестницы — на двадцать метров, как сказал Иллимар. Я прислушался. Где-то скрипел трос, и еще завывал ветер вверху над сценой. Кресла в темном зале были закрыты чехлами. Иллимар подошел к пульту и нажал несколько кнопок. Зажглись бледные красноватые лампочки. Он опустил один рычаг книзу, и сверху из темноты медленно выплыла, попав в световой круг, длинная горизонтальная железная труба, висящая на нескольких тросах. Иллимар сказал, что это штанга, на которую вешаются декорации. Можно и веревку через нее перебросить, сказал он насмешливо, сделать петлю, сунуть голову, нажать кнопку, тебя подымет кверху, и уж раньше утра не найдут. Вот будет сюрприз, когда ты, с посиневшим лицом, язык на сторону, спустишься оттуда сверху! Он показал вверх в темноту и засмеялся так, что я невольно вздрогнул. Здесь триста прожекторов, сказал он, но сейчас я только некоторые могу включить. Он стал нажимать кнопку за кнопкой, и сразу, один за другим, начали зажигаться огни, обнаруживая жутковатую темноту зала и сцены. Я оглянулся назад. В глубине сцены около дверей стоял высокий худой человек в черном пальто, со шляпой в руке. Последовала пауза, потом он подошел. Иллимар бросился от пульта и познакомил нас. Незнакомца звали Феликс. С первого взгляда меня поразила необыкновенная бледность его лица, горящий взгляд. Казалось, что глаза у него совершенно черные. Но это могло и показаться из-за сумрака на ночной сцене. Иллимар и Феликс сразу стали разговаривать, и я понял, что Феликс — это новый режиссер, осенью он прибыл из Европы. Удивительно, но говорил он на чистом эстонском языке. Видимо, он был никакой не европеец, просто там совершенствовался. Разговор Иллимара и Феликса касался завтрашней репетиции, я в него не вмешивался. Но краем уха я услышал, как Иллимар вроде бы оправдывался, что сегодня он занят мною, и тогда я вмешался и объявил, что мое время вышло, я спешу. Иллимар явно почувствовал облегчение. Выразив формальное сожаление, он проводил меня по темным коридорам на улицу, где шел мягкий редкий снежок. Я спросил: это и есть Феликс, будто все о Феликсе знал. Иллимар уважительно кивнул, не сказав ни единого слова, будто речь шла о каком-то святом. Он обещал сам меня вскорости разыскать и тогда подробно рассказать, чем они занимаются. Я с удовольствием согласился, радикальные теории Иллимара меня заинтересовали, как и личность Феликса. Во всяком случае я очень хотел посмотреть первую экспериментальную постановку переработанного Иллимаром «Фауста» Гёте.

Через три недели я получил приглашение на свадьбу Иллимара Коонена и Асты Витолс. Оно было скромно напечатано на небольшой карточке. На обороте мелким шрифтом был напечатан шутливый, связанный с ежедневной работой молодых стихотворный отрывок: What! a play toward! I'll be an auditor; / An actor too perhaps, if I see cause (Midsummer Night Dream, III, I). Асту Витолс я несколько раз видел на сцене, она играла в театре, по моим сведениям, уже несколько сезонов. Она была высокого роста, с темными густыми волосами, в ней было что-то материнское, хотя, по-моему, ей было под тридцать. Особенно она мне нравилась в пьесе «Кихну Йыннь», из жизни моряков прошлого века, где она темпераментно играла Маннь, жену главного героя, «дикого капитана», сильную и здоровую духом, в какой-то мере примитивную, но жизнерадостную натуру. Я вертел карточку в руках. Как же это случилось, да еще так вдруг? Но что тут было обсуждать, я стал подыскивать свадебный подарок, торжество должно было произойти уже через пять дней. Не найдя ничего лучшего, купил кофеварку.

Для свадьбы был резервирован большой репетиционный зал в театре. На регистрации в загсе я не был, пошел прямо в театр. Молодожены еще не прибыли. Вокруг длинного стола хлопотали молоденькие девушки, наряженные феями. Их освещал дрожащий свет свечей. Вокруг в полумраке группами стояли гости, светились сигареты, доносился неясный разговор. Поначалу я не заметил ни одного знакомого и стоял в одиночестве у окна, наблюдая за собравшимися. Когда глаза привыкли к полумраку, я заметил несколько знакомых актеров. В одном углу сидел, развалившись в кресле, главный режиссер и руководитель театра, известный всем маэстро, со всклокоченной, как всегда, белоснежной гривой волос. В общих чертах я знал его историю. Молодым человеком он по собственной инициативе поехал в Париж, учился там у Шарля Дюллена. Его партнерами были Жан Вилар и Жан-Луи Барро. Изучал он и историю искусства и написал маленькую брошюрку о творчестве Фрагонара. После возвращения на родину он работал журналистом, писал фельетоны, поскольку работу в театре найти было трудно. Во время войны он работал в тылу, а после войны руководил в столице школой театрального искусства. В 1952 году его направили режиссером в провинциальный театр. В 1956 году его повысили до главного режиссера и хотели перевести обратно в столицу, но он отказался. В другом углу дурачились молодые актеры, в их числе премьер Ханнес, долговязый, как жердь, с медным крестом на шее. Еще я заметил члена художественного совета, университетского преподавателя Курчатова, подошел, мы поговорили о том о сем. Его приглашали на все крупные театральные мероприятия. Ему тоже было скучно, но и он уже заметил многочисленные деликатесы, которые все приносили и расставляли на столе маленькие феи. Как-никак свадьба, для всех событие радостное! Я же, кроме всего прочего, переживал за судьбу друга и встрепенулся, как боевой конь, когда с нижнего этажа донеслись звуки фанфар. Все общество собралось двумя рядами у входа в зал. Теперь, когда все собрались, нас оказалось, как выяснилось, не так и много и публика не казалась такой чужой. По лестнице приближался гул голосов, кто-то включил магнитофон. Громко заиграл свадебный марш. Двери открылись, и перед нами предстала брачащаяся пара. Сквозь шпалеры встречавших они прошли к столу, феи передали Иллимару бутылку шампанского, он открыл ее и наполнил первые бокалы. Дрожащим голосом он произнес: прошу всех к столу! Никто не заставил себя упрашивать. От множества открываемых бутылок воздух наполнился парами шампанского, зазвенели бокалы, раздались поцелуи. Я скромно держался в стороне. В числе последних и я подошел к новобрачным, пожал потную от волнения руку Иллимара, а затем лишь, осознав свою ошибку, пожал руку невесте, ведь я ее совсем не знал. Рука невесты была суха и холодна. Значит, сердце горячее, пришла мне в голову известная банальность. Иллимар что-то прошептал невесте на ухо. Очевидно, мое имя, потому что Аста Витолс радушно улыбнулась и подставила мне щеку для поцелуя, что я немедленно и сделал. Когда я отошел в сторону, наступила благоговейная тишина и все повернулись к маэстро, который, как было условлено, выступил с короткой речью, весьма неофициальной, что ему хорошо подходило. Он припомнил какой-то забавный случай из своей жизни, с деланной грубоватостью пошутил насчет роста количества разводов, в двух словах похвалил трудолюбие Асты Витолс. Благосклонно отозвался он и о молодости Иллимара. Именно о молодости, с этакой величественной бестактностью, Аста была на три года старше Иллимара. Маэстро выпил бокал до дна, посуетился еще немного, а потом громко крикнул, что идет теперь работать, — как это делают маэстро, которые подозревают, что утратили рабочую форму. Затем Иллимар все еще дрожащим голосом попросил всех садиться. Я пробрался к Курчатову. По другую руку сидел невзрачный с виду актер среднего поколения, человек, видимо, деловой, приглашенный на свадьбу из вежливости. Поначалу было тихо, водка и закуска, как обычно, затем последовали первые тосты, весьма сердечные, но большей частью обращенные к Асте, что также было естественно в отношении коллеги и славной девушки, которую хорошо знали в театре уже несколько лет. Мои сомнения насчет до сих пор неопределенного положения Иллимара в театре оправдались. Правда, актеры помоложе упоминали его в разговорах за столом, а премьер Ханнес связывал с Иллимаром какие-то свои тайные надежды (видимо, в связи с переделками из Гёте, Шекспира, Мольера, Толстого и Библии, подумал я слегка иронически). Затем стали пить в более быстром темпе. Зажгли красные прожекторы, включили запись «Beggar’s Banquet» в исполнении «Роллинг стоунз», начинавшуюся, как известно, песенкой «Sympathy for Devil». Мой взгляд упал на Феликса, не принимавшего в общем веселье никакого участия. В великолепном черном костюме, с белой розой в петлице (!), он был горделив и рассеян, тыкал вилкой в блюда, которые подсовывали ему актеры, пару раз усмехнулся на что-то, в другой раз пожал плечами. Он с самого начала показался мне очень интересным и внушительным. Он выглядел как какой-нибудь князь. Сказалась моя старая слабость к аристократии, я искал его взгляда. Мне показалось, то же делают и другие, как мужчины, так и женщины. Но празднество шло своим чередом, на импровизированной сцене появилась балетная пара в стиле Дафниса и Хлои, исполнившая в полумраке приятный медленный танец. Потом певица исполнила арию из оперетты «Сильва». За столом мне не с кем было говорить, кроме Курчатова, мы довольно невежливо придвинулись друг к другу и стали рассказывать всякие университетские сплетни. Скоро, однако, пришлось подняться из-за стола, размять ноги. Иллимар и Аста обходили стол, чтобы выпить с каждым гостем в отдельности. Подойдя ко мне, Иллимар крепко похлопал меня по плечу и спросил, как я себя здесь чувствую. Естественно я кивнул: хорошо. Вступать в разговор с женихом в такой ситуации не имело смысла. Да я и не чувствовал себя скованно. Однако, когда потом началась всеобщая толчея (I’d wanna see, I’d wanna see my God, Why I should die), к ней присоединиться я не мог, я вдруг ощутил себя интеллигентом в первом поколении, каковым, в общем, и являюсь. Я остался за столом. Курчатов, у которого больное сердце, уже ушел. Я сделал вид, что ничего не случилось, и стал слушать музыку. (See how I die!) В разгар веселья вдруг поднялся со своего места Феликс. Все расступились, когда он медленно, кошачьей походкой направился в центр зала. Зазвучала «Black Sabbath» (точнее «Children of the grave», что можно перевести как «Кладбищенские дети»). С предельной сдержанностью, исполненной скупой брутальности, Феликс начал танцевать. Руки у него оставались неподвижны, были видны движения бедер. Какая-то пьяная женщина в красном платье бросилась ему под ноги — деталь, которую Феликс включил в свой танец. Он вращал женщину ногами, но расчетливо, без циничности. Когда он кончил, раздались аплодисменты. Феликс выключил красные прожекторы и вернулся к столу. Остальное общество тоже вернулось по местам. Все вели свободные непринужденные разговоры. Мне здесь все нравилось, но я все же чувствовал себя чужим. Незаметно для других я ушел. Всяк сверчок знай свой шесток!