Искусствовед мешком рухнул на землю. Но самым странным образом повел себя Иллимар. Он прыгал перед бледным и все еще величественным Феликсом и пронзительно кричал: хочу крови, хочу ритуала! Феликс мягко потрепал его по щеке, но Иллимар все требовал крови и ритуала. Феликс ограничился лишь хлопками и кивком, словно успокаивал малое дитя. Иллимар разгневался. Он закричал со слезами в голосе: вечно вы не хотите ритуала, вечно у вас чего-нибудь не хватает, я уйду, я один справлюсь, я никогда к вам не вернусь, раз вы не хотите ритуала! Идите вы к черту, почему вы не хотите ритуала и крови? Прощайте! Он махнул рукой и быстро пошел по мелководью назад к лагерю. Я поспешил следом за ним по берегу, в том же направлении шел и Феликс. Скоро мы были у лагеря. По пути был мелкий ручей. За ним уже виднелось пламя лагерного костра, двигались люди. Иллимар залез прямо в ручей и повалился там на спину. Воды там было сантиметров на двадцать — тридцать. Иллимар и не пытался подняться. Гнев в нем моментально сменился эйфорией, он плескался в воде, смеялся и кричал: вот хорошо, вот хорошо! На берегу ручья над ним стоял Феликс, длинный, прямой и трезвый, даже летней ночью с ярким, очень белым лицом. Я стал спускаться в ручей, но Феликс остановил меня повелительным жестом руки: я сам. Я вернулся на экстерриториальный остров и помог Фотографу тащить Искусствоведа. Психиатр принял противоалкогольные таблетки и плелся следом. Утром мы проснулись поздно, весь лагерь уже был на лекции. Страшная духота! Пахло сеном, рты у нас пересохли, болела голова, веки слипались. Заставили себя пойти к костру, слушали лекцию. Сидевший рядом Иллимар тихонько тронул меня и спросил: скажи, чьи это брюки на мне? На нем были отутюженные стального цвета брюки. Вечером в ручье он купался в джинсах. Я ничего не мог ответить. Иллимар сказал, что узнает в лагере, не украл ли он в подпитии у кого-нибудь брюки. Долго он бродил между пустыми палатками, изучал одежду, висевшую на палатках, на шнурах крепления и около. Вернулся он еще более встревоженный, такой же бледный лицом, как и Феликс. Не знаю, чьи я надел брюки, тихо охнул он, но все же слышно настолько, что сидевший через два человека Феликс услышал и внушительно сказал: это мои брюки. Психиатр захихикал, зажимая себе рот рукой. Феликс повернулся к нему и спросил холодно: будь добр, скажи, над чем ты смеешься? На его белом лице играли желваки. Психиатр спросил сквозь смех: ты ему брюки и застегивал тоже? Феликс встал, обошел костер кругом, снова сел. Иллимар слушал весь этот странный диалог, широко раскрыв глаза. Сверхчувствительный с похмелья, он подобрался к Психиатру и спросил, почему тот смеялся. Тебе и на самом деле это объяснить? — спросил Психиатр. Иллимар дальше спрашивать не решился. Позднее, во время ужина, я услышал разговор между Иллимаром и Феликсом. Иллимар спросил, почему тот надел на него свои брюки. Феликс презрительно фыркнул и сказал: потому что ты в ручье плавал и весь промок. Однако Иллимара не совсем удовлетворил этот явно логичный ответ. Несколько дней у него на лице лежала какая-то тень. Он замкнулся, о чем-то думал, но никто из нас не знал, о чем именно. Вечерами его видели на берегу — медленно двигавшийся на фоне заката силуэт. Психиатр был даже слегка напуган своей шуткой, он не знал, что Иллимар так легковозбудим, Феликс же презрительно нас избегал. В том числе и меня, хотя моя роль во всем этом была ничтожна, меня, которого, как и его, задела эта бессмысленная выходка Психиатра. Размышляя задним числом, я склонен придать всему этому гораздо большее значение, чем тогда.
Осенью мы с Иллимаром об этом инциденте не говорили. Но какие-то косвенные свидетельства об этом лете я все же обнаружил. Например, Иллимар сказал, что после того лагеря он в рот не взял ни капли водки. На столе у него лежала открытая книга. В. J. Wheeler. Dionysus and Immorality. Он потянулся и позвал меня прогуляться. Сказал, что сегодня вечером на Певческом поле играют комедию из народной жизни, могли бы пойти посмотреть ради смеха. Был облачный, но теплый вечер. С косогора мы увидели такую картину. Внизу, как на донце таза, шло представление. Там были крохотные избы, вокруг росли березки. Между домами на листе пластиката был налит пруд. И артисты в полотняных и домотканых одеждах тоже выглядели крохотными, как муравьи. Смеркалось. Плотные темные облака закрыли небо как раз над местом представления. Еще не гремело, не сверкали молнии, а представление уже казалось игрушечным и беспомощным. Означавшие траву куски брезента, которыми была закрыта сцена Певческого поля, трепались на предгрозовом ветру, провода раскачивало ветром, из усилителей доносился сплошной треск. Половину того, что говорили актеры, ветер уносил мимо микрофонов. Что же происходило в этой апокалипсической атмосфере, о чем рассказывала нам эта не предвещавшая ничего хорошего пьеса? Девушка, дочь хозяев хутора, тщетно чего-то жаждущая, ночью выходит на порог. Сына бобыля, стоящего на дворе, она принимает за знатока сельского хозяйства. Она окликает его, говорит, что в доме упал с окна карниз, она одна не может его обратно повесить и потому зовет на помощь знатока сельского хозяйства. А сын бобыля говорит: что может знаток сельского хозяйства, то может и он. Девушка зовет его в дом. Мы в это время стоим на склоне. Неожиданно к нам подошли двое знакомых артистов с гармониками под мышкой, в сапогах. Иллимар стал расспрашивать их о летних новостях. Потом они сказали, что им надо идти на гулянку. Антс слышит их гармошку и тоже хочет идти, а Майе (невеста) его не пускает. Тут нас осветил ослепительный луч прожектора с другой стороны долины. Знакомые артисты запели песню и позвали нас с собой. Иллимар уже было пошел (на гулянку), но убоялся маэстро. Артисты с песней и шутками ринулись вниз по косогору. На миг и я пожалел, что не пошел с ними. Затем прожектор отвели от меня в сторону.
