Осенним днем в парке - [74]

Флегонтьев бормотал, спеша за ним:

— Товарищ лейтенант, походатайствуйте, пусть меня на фронт отправят… Я… — И он потряс кулаками.

— Нет, товарищ Флегонтьев, — твердо сказал Самарин. — Такого бойца я на фронт не пошлю…

— Горит у меня вот здесь, — Флегонтьев показал рукой на сердце.

— Не могу, — ответил Самарин. — У меня у самого сейчас… — И он махнул рукой. — Вам этого не понять…

О том, что у него на сердце, он рассказал бойцам в час политинформации. Вынул конверт с казенной печатью, утер слезы с глаз.

— Товарищи бойцы, — опять сказал он и показал письмо. — Старые солдаты помнят сержанта Петра Горлова, какой это был весельчак, какой справедливый, как отлично вел стрельбу по целям! Я давал ему рекомендацию в партию, знаю всю его трудовую биографию, всю анкету, все его мысли… Вот по этой земле он ходил, товарищи, по этому песочку… Тут недалеко живет его жена с детишками… А сейчас он пал смертью храбрых.

— Горлов! Я ж у него служил! — вырвалось у Черенкова, и он ударил пилоткой по коленям.

Самарин медленно обвел присутствующих взглядом. Как будто в душу каждому посмотрел.

— Кстати, товарищ Флегонтьев, — сказал он. — Горлов пал в боях за вашу область. Защищал ваши родные места…

Вечером мы в последний раз собрались за столом у Самарина. Он раздобыл где-то бутылку водки и зеленые огурцы. Кривошеин принес кусок жареной баранины.

Мы выпили за то, чтоб всем нам еще раз встретиться.

Кривошеин и Самарин только что вернулись от жены Горлова, отнесли ей денег, сахару, мыла. Вернулись оглохшие от ее слез и крика, печальные, задумчивые.

Разговор не завязывался, и мы скоро разошлись.

Я уезжала рано утром, но Самарин ушел на полигон еще раньше. На подоконнике лежал его подарок — черешни, привязанные к палочке, и красный карандаш для Саши.

— После войны мы вас разыщем с Самариным, — шутил Абрамов, прощаясь со мной, — Приедем к вам под Москву, в гости…

— Приезжайте. У нас там хорошо. Сосны…

— Книг, наверное, много…

Я пожала плечами. Как знать, что там сохранилось, в моем доме?

— А дадут увольнительную, я попрощаться приеду, зайду в редакцию. Только вряд ли… — Он усмехнулся. — Пройдите мимо, передайте поклон моим окнам, Шевченковская, 32… — И, быстро пожав мне руку, ушел.

Саша хотел все везти в Москву к папе — поломанные игрушки, книжки, чужую кошку Феньку, арыки с водой и среднеазиатскую «млуну», которая, как огромный шар, висела по вечерам над нашим домом.

Он один в семье был беспечен и весел. Взрослые с ног сбивались в предотъездной суете.

Из редакции меня пока не отпускали, я продолжала работать.

И, как всегда в последние дни, все казалось теперь хорошим, даже лучше, чем было на самом деле, и как-то жалко было оставлять красивый город, где по главной улице иногда проходили среди автомобилей караваны строптивых и гордых верблюдов, звеневших колокольчиками, где напротив военной академии маленькие узбечки с бесчисленными тоненькими косичками продавали горные цветы и юные офицеры, выбегая в перерыве между занятиями, покупали букетики для своих девушек, приходивших к ним на свидания. Я привязалась к редакции — к журналистам, корректорам, машинисткам, к продавцу Мише из нашего закрытого магазина. Наш замкнутый редактор незадолго перед тем усыновил мальчика из детского дома. Майор, воевавший под Москвой, отыскал и выписал семью и даже достал для старшей дочери по какому-то особому ордеру красные туфли. Приехал в отпуск парень из дивизионной газеты — возмужавший, с гвардейскими усиками — и рассказал, как погиб, выходя из окружения, прекрасный человек Костя Седов, подаривший мне перед отъездом на фронт «Гамлета» на английском языке. Ослабела и заболела наша старенькая машинистка; я ходила к ней прощаться куда-то на окраину, и она долго смотрела на меня добрыми, полными слез глазами.

Я возвращалась домой, в Москву, но и здесь теперь оставался дом, а главное — люди, с которыми работала…

Все сместилось — прочность и ясность теперь оставались здесь, а то, что впереди, было неясно… И все-таки я считала дни до отъезда.

Как-то — я дежурила по номеру и задержалась позже обычного — в редакцию мне позвонил Самарин. Его было плохо слышно, но я все-таки разобрала, что маршевая рота опять ушла без него, уехали Кривошеин и Абрамов.

— Я… мы тоже вот-вот уезжаем…

Это «вот-вот» длилось еще довольно долго. Уже приближалась осень, солнце высушило зелень, опалило тополя, посаженные вдоль арыков. И я часто думала, что и полигон, куда я ходила с Самариным, уже пожелтел, на пушках покорежилась и полопалась краска, земля растрескалась, пересохла канавка, где текла пенистая желтая вода.

А под тенистым деревом узбечки давно уже продают не черешню, а виноград: виноград созрел… А Самарин все так же шагает мимо них, учит новых солдат, тоскует, фантазирует, мечтает…

Мне было жаль, что не придется больше встретиться и я никогда не увижу Самарина с его белесым хохолком, отзывчивым сердцем, с его верой в добро и преданностью «методу индукции».

Накануне отъезда я прошла по Шевченковской улице, поклонилась окнам Абрамова, как обещала, а потом, гонимая любопытством, вошла в дом. Соседка Абрамова, коренастая, с чуточку выпученными глазами, пряча руки под передником, охотно ввела меня в комнатку, где на стене висел портрет веселой, с упрямыми бровями женщины.