— А-а, вон что, — с чудовищно откровенным облегчением сказал Михаил и снова заговорил о своём.
Меня этот обмен репликами задел немного. Ощутимо поняла: Михаил почему-то тоже не хочет, чтобы я знала о работе Кости. В глубине душе до смущения и глуповатого смешка промелькнуло: «А если он киллером работает?» Хотя слова «работа» и «киллер», стоящие рядом, звучали тоже чудовищно.
Но что собиралась — я сделала. Примерно зная по предыдущим встречам, когда Костя бывает более-менее свободен, за полчаса слала эсэмэску: «Я в центре! Где тебя ждать?» А потом и вовсе уточняла: «Я недалеко от кафе такого-то! Встретимся?» В таких кафе мне иногда казалось, что я пещерная женщина, которая ждёт своего охотника, чтобы накормить его. Чаще мы встречались за остановку до кафе. Я садилась в машину, где меня обнимали, целовали, словно после нескольких лет расставания, а потом, с дрожью вырываясь из этих жадных объятий (хотя так не хотелось!), я шутливо сердилась:
— Я есть хочу! Я голодная!
И Костя поспешно вёз меня в кафе, где за пятнадцать-двадцать минут сметал с тарелок заказанное, а потом вёз меня до троллейбусной остановки, так как у меня всегда была необходимость прогуляться по магазинам.
Эти встречи почему-то отчётливо напоминали мне студенческие годы, когда надо было успеть перекусить между парами, чтобы не слушать потом раздражённых жалоб оголодавшего желудка.
Во всяком случае, я перестала беспокоиться, что Костя весь день бегает голодным. Хотя порой мне казалось, он разгадал мою наивную уловку, как заставить его поесть.
Основываясь на ответе Михаила, я вообразила Костю начальником какого-нибудь отдела на строительстве важного объекта, а то и двух объектов. Я буквально видела, как Костя ругается со снабженцами, совещается с архитекторами, нервничает из-за непогоды, мешающей стройке. В общем, смутное представление о происходящем и заставляло меня делать всё, чтобы работать ему было комфортней. Хочет видеть меня? Я — тоже. Не успевает поесть? А со мной — почему не посидеть в кафешке?
А ещё он звонил несколько раз на дню (работал даже в выходные!) и жадно расспрашивал, что я делала, делаю и буду делать. Эти беседы были коротки и быстро приучили меня заранее готовиться к ним. Я рассказывала ему, как в магазине пряталась от проливного дождя — такого сильного, что дома на той стороне дороги пропали! А потом вдруг тучи разбежались — и небо, в расползающемся окошке, косматом, из рваных серых туч, взглянуло на город таким высоким и холодно-синим!.. Рассказывала, как две кошки забежали во время дождя в магазин, и прячущиеся здесь же от дождя прохожие подходили к прилавкам, чтобы купить мокрым бедолагам то сосиску, то пакетик с кошачьим кормом… Рассказывала, как по дорогам бегут настоящие реки, которых не перепрыгнуть, отчего приходится ехать до конечной, чтобы потом ехать по своей стороне улицы и не переходить дорогу… Эти короткие звонки научили меня внимательно смотреть на происходящее вокруг и запоминать всё до малейшей подробности, чтобы потом рассказать Косте, что проходит мимо его внимания этой осенью.
О своей работе он упорно молчал. Я раз всё-таки заикнулась полюбопытствовать — и больше не спрашивала: даже без паузы он мгновенно ушёл от ответа.
Вообще, дни этих двух недель летели стремительно, как осенний ветер.
Женя, радостный, сообщил, что Валера лежит в госпитале, поправляется и скоро приедет, потому что его комиссовали по здоровью.
Порфирий так и продолжал снабжать меня работой, но контрабандно. Я привыкла. Деньги-то шли. Всё ждала, когда Костя скажет, пора ли выходить из подполья, но он пока молчал. Я понимала: из-за цейтнота на работе ему пока некогда возиться с моими проблемами.
Вера куда-то исчезла. Звонков, во всяком случае, к нам домой больше не было.
А меня вдруг прорвало. Я начала рисовать — карандашами же, и простым, и цветными, но уже не только портреты. То ли помогло, что Женя всерьёз начал готовиться к выставке — совместной, из-за чего я увидела всё, что он собирается выставить, — и загорелась; то ли я сама дозрела. Я рисовала в любую свободную минутку. Кроме всего прочего, хоть я и боялась, но в воскресенье на Арбате было так дождливо, что наши не пошли на ярмарку мастеров. А куда я без Женьки и его ребят? Облегчение, что обошлось без запечатлённой на рисунке смерти, вдохновило явно тоже.
Я рисовала всё! Мне нравилось, что под моим карандашом возникают мокрые улицы, — на что Таня ахала: «Карандашом! Всю эту мокреть!» Я купалась в её немного наивном восхищении, счастливая, оттого что сумела её поразить, и уже подумывала, что можно ещё нарисовать. Ходить на личный пленэр приходилось, прихватив с собой зонт, но такие прогулки стоили того. Они давали возможность раскрывать себя, и я чувствовала, что каждый новый день становится для меня чем-то большим, чем просто рабочим днём. Я начала ждать от новых дней чего-то удивительного, чем можно с радостью поделиться с Костей…
Женька изумлённо рассматривал мои рисунки с кленовыми листьями и поднимал бровь: «Ну-ну!» А потом, при виде новых рисунков, как-то сказал:
— Придётся менять концепцию выставки.
