Осень в Пекине - [59]

Дидиш размахнулся ногой и изо всех сил пнул колесо в то место, откуда расходятся спицы. Лязгнуло железо.

— Пустите ее, — повторил мальчик, — или я вам тоже пинков надаю.

Инспектор выпустил Олив и стал от гнева, весь красный. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда здоровенный эгализатор.

— Если ты не перестанешь, я выстрелю, — предупредил он.

— А мне плевать, — сказал мальчик.

Олив бросилась между инспектором и Дидишем.

— Если вы застрелите его, — закричала она, — я подниму такой шум, что вы умрете. Оставьте нас в покое, мерзкий старый шпик! Убирайтесь вон с вашей идиотской фуражкой! Вы гадкий, гнусный, вы не посмеете меня тронуть. Попробуйте только суньтесь, я искусаю вас.

— Тогда вот что я сделаю, — сказал инспектор, — я застрелю вас обоих, а потом буду трогать тебя, сколько захочу.

— Ах вы поганый старый фараон! — вскричала Олив. — Это так-то вы выполняете свой долг! Вашей жене и дочери нечем гордиться. Только и умеете вы, полицейские, что в людей стрелять. Все, на что вы способны, это старушек и детей через улицу переводить. Или раздавленную собачку с мостовой подобрать. Но со всеми вашими эгализаторами и фуражками вы не можете сами арестовать одного несчастного профессора Жуйживьома!

Инспектор задумался, сунул эгализатор обратно в карман и отвернулся. Постояв с минуту, он поднял велосипед. Переднее колесо уже не крутилось. Оно было все искорежено. Инспектор ухватился за руль и оглядел песок под ногами. На нем явственно отпечатались следы профессорской машины. Инспектор покачал головой и посмотрел на детей. Вид у него был смущенный. Мгновение спустя он уже шел в том направлении, где исчез профессор.

Олив и Дидиш остались на прежнем месте. Оба были сильно напуганы. Они провожали глазами инспектора, который удалялся от них, взбираясь на холмы, спускаясь в низины и таща за собой ненужный велосипед; он все уменьшался. Шел он ровным шагом, не сбавляя скорости, никуда не сворачивая с двойной колеи, проложенной профессором; потом глубоко вздохнул и вошел в черную зону. Красное стеклышко на крыле велосипеда мелькнуло напоследок и потухло, точно глаз, припечатанный ударом кулака.

Олив сорвалась с места и бросилась к отелю, Дидиш побежал следом. Он звал ее, но она плакала и не обращала внимания. Коричневая корзина с копошащимися в ней люмитками осталась стоять на песке. Олив часто спотыкалась, потому что глаза ее не видели и думали о другом.

XIII

Аббат Грыжан и Анжель ждали под крышей Атанагоровской палатки. Археолог оставил их ненадолго, а сам отправился на поиски бронзовой девушки.

Первым спокойствие нарушил Грыжан.

— Вы все еще пребываете в своем дурацком умонастроении? — спросил он. — В сексуальном смысле, я хочу сказать.

— О, вы бесконечно правы, что жаждете дать мне хорошего пинка, — сказал Анжель. — То, чего я хотел, — отвратно. Но я в самом деле хотел этого, потому что моей физической оболочке теперь нужна женщина.

— В добрый час! — сказал аббат. — Вот это я понимаю. Нет ничего проще: займитесь малышкой, которая сейчас придет.

— Да-да, займусь, — сказал Анжель. — Просто в моей жизни был момент, когда я этого не мог. Я непременно хотел любить женщину, с которой в первый раз лягу в постель.

— И вам это удалось?

— Удалось, — сказал Анжель, — только я не вполне уверен, потому что у меня дважды создавалось такое впечатление с тех пор, как я люблю Рошель.

— Какое впечатление? — спросил Грыжан.

— Впечатление, что я знаю, — сказал Анжель, — что я уверен. Что я уверен в том, что надо делать. Что я знаю, зачем живу.

— И зачем же вы живете? — спросил Грыжан.

— Я не в состоянии это объяснить. Это очень трудно выразить, если не привык выражаться словами.

— Вернемся к началу, — предложил Грыжан. — Вы меня вконец запутали, и я, признаться, потерял нить. Это совсем мне не свойственно. Или, может, я не Грыжан? Итак?..

— Дело в том, — начал Анжель, — что я любил одну женщину. Для нас обоих это было впервые. Тогда у меня все получилось, я вам уже говорил. Теперь я люблю Рошель. Не так давно. А она... Она ко мне бесчувственна...

— Не употребляйте столь тоскливых оборотов, — сказал Грыжан. — Вы не можете этого знать.

— Но она спит с Анной. Он ее изнашивает. Он ее корежит. Он ее разрушает. Он это делает с ее согласия и вовсе не преднамеренно. Только что это меняет?

— Это многое меняет, — сказал Грыжан. — Ведь вы не злитесь из-за этого на Анну?

— Нет, не злюсь, и все же постепенно перестаю его любить. Он слишком долго ею пользуется, а вначале говорил, что ему на нее плевать.

— Знакомая история, — сказал аббат. — А потом они берут да и женятся на них.

— Он уже не женится на ней. В общем, она меня не любит, а я ее люблю, но вижу, что ее песенка спета.

— Да нет, она еще ничего. Несмотря на ваши тошнотворные описания.

— Этого недостаточно. Мне все равно, что когда-то, до нашей встречи, она была лучше. Невыносимо видеть теперешнюю ее деградацию, которая происходит без моего участия.

— Помилуйте, но ведь и с вашим участием эта деградация непременно произошла бы.

— Нет, не произошла бы. Я ведь не монстр какой-нибудь. Я бы отпустил ее, не доведя до разрушения. И сделал бы это не для себя — для нее. Чтобы она могла найти себе еще кого-нибудь. Ведь у женщин нет ничего, кроме формы, чтобы сцапать мужчину.