Осень на краю - [141]
Он все еще торчал в светелке, лелея свою ненависть, когда спустя час, не меньше, увидел бегущую по аллее средь облетевших и ставших трагически-черными лип Настену. Кожушок ее был расстегнут, платок вился за спиной, летела распустившаяся коса. Лицо ее…
Да что там такое случилось, в деревне?!
Завидев прилипшего к стеклу Шурку, Настена попыталась привести себя в порядок, но глаза ее, всегда ясные, светлые, были черны от непроглядного ужаса, и Шурка вдруг ощутил острую боль в недавно сросшейся ноге. Только потом, после того, как он, охнув, схватился за больное место рукой, ему стало страшно.
Настена вбежала в дом. Шурка слышал, как она грохочет каблуками полусапожек, поднимаясь по лестнице.
Вот влетела в светелку, замерла в дверях.
С трудом он заставил себя сдвинуться с места:
– Что случилось?
Настена не сразу смогла говорить, в горле стоял комок:
– В Питере революция. В Энске теперь тоже новая власть. Пришли какие-то комиссары. Да это бесы во плоти! Старосту и лавочника застрелили как чуждых эле… чуждых элемен… – Зубы Настены вдруг начали выбивать дробь, и она, не договорив, зажала рот ладонью, пытаясь совладать с собой. – Они грабят там… Я убежала… они хотят прийти сюда… Кто-то сказал им, что барин здесь, в доме!
Шурка покачнулся. Больная нога подкосилась под ним, словно в ней не было кости. Подкосилась, словно макаронина!
Он схватился за стену, кое-как удержался.
– Надо бежать! – твердила Настена, глядя на него огромными глазами. – И вдруг ахнула, поняв: – Что? Нога?
– Я не могу уйти, – пробормотал Шурка, чувствуя, что губы немеют. – Нога отнялась!
Он хотел сказать, что его надо где-нибудь спрятать – в подвале, на чердаке, в коровнике, в стогу, в старой сторожке в саду… Да все равно где, только бы отсидеться, пока не уйдут комиссары! Но припадок бешеной гордыни обрушился на него, не дал ни слову сорваться с языка. Нельзя, стыдно!
Но как страшно, Господи! Кажется, не могло быть страшней, чем на Острожном дворе, но тогда у него не было времени обдумывать свою участь, он только действовал, он дрался, а сейчас… Что он может сейчас, кроме как трястись от страха, беспомощный, обездвиженный?
– Я понесу тебя! – крикнула Настена.
И впрямь оказалась рядом, схватила в объятия, попыталась приподнять. Шурка возмущенно рванулся, не устоял, упал, она упала рядом – и лица их были рядом, и руки, и губы, и тела… Губы слились, руки сплелись, тела рванулись друг к другу…
Наконец-то!
«Может быть, революция случилась затем, чтобы я решился ее обнять?» – туманно прошло в Шуркиной голове.
Сколько времени минуло? Год? Мгновение? Час?
В саду ударил выстрел, заголосила кухарка. Кто-то прокричал за окном:
– Выходите! А ну, сволочи, выходите! Эй, барин! Где ты там?
Настена вырвалась из Шуркиных рук – он успел увидеть жарко разгоревшийся розовый атлас ее груди, плеч в распахнутой кофте, шелк ее волос еще обвивался вокруг его шеи, тянулся за вскочившей Настеной, и оборвавшиеся волосинки реяли, словно золотые паутинки, в пронизанном солнцем воздухе светелки.
– Они… – сказала Настена ровным голосом, без страха. – Ничего, не бойся!
Распахнула шкаф, выдернула оттуда «тулку», патронташ, заботливо набитый Шуркой. Обернулась, блеснула глазами:
– Я тебя никому не отдам!
И, вскидывая ружье к плечу, хмельно улыбнулась нацелованным, алым, словно кровавая рана, ртом.
Честно говоря, на парад они явились не просто так, будто с печки упавши: поручик Левашов не поленился прорепетировать прохождение роты, а потом в поле проверил и перестроения, и перебежки, и выступление в атаку…
Репетировали не просто так, не для блезиру: прошел слух, что в Смольном, в штабе большевиков, что-то готовится. Как бы не испортили парад, не напали да не расщелкали! Поэтому был приказ идти на парад с заложенной в винтовку обоймой. Карманы шинелей и подсумки набили патронами. Чтоб чуть что…
Поручик приказал:
– В случае нападения первый залп в воздух, а второй – по нападающим!
Шелестели слухи, мол, прямо с парада могут отправить на фронт.
Странное, неприятное чувство стеснило душу Марины. «Да что я, трушу, что ли?!» – не могла она разобраться в своих ощущениях.
Очень может статься, что она и в самом деле трусила. И, если честно, мелькала мысль: будь возможность дать отсюда деру, исчезнуть бесследно, воспользовалась бы она такой возможностью или все-таки нет?
«Нет, нет! – страстно уверяла себя Марина. – Иначе чем же я отличаюсь от жалких мещанок вроде Сашки Русановой и Груньки Васильевой? Нет, сейчас Россия близка к гибели, как никогда, и я не могу… я должна!»
Когда на Дворцовой площади построились во взводную колонну, по рядам прошло волнение: прибыл сам Александр Федорович Керенский.
Грянул оркестр. Батальон пошел поротно. Отбивая шаг, Марина украдкой косилась на главу Временного правительства.
Впечатление осталось самое унылое. Ни мужественности, ни особого ума и благородства в лице. И такой неприятно толстый, рыхлый, широкобедрый, словно женщина.
Боже мой, и он заменил царя? Царя?!
