Осень без любви - [10]

— Меня, бывало, отец так учил, — рассказывал Мячиков. — Заставит играть и внимательно слушает. Если я сфальшивлю, возьму не ту ноту, он так щелкнет в лоб, что иной раз шишка вскочит. Потом скажет: «Уважай, болван, ноту, она самый главный начальник в музыке».

Иногда из бригад оленеводы приезжали с сюрпризами. Где они доставали в тундре водку, понять было нельзя. Ведь на десятки километров вокруг не было жилья.

Выпив, Степан неожиданно начинал философствовать:

— У каждого человека жизнь по нотам расписана, — глубокомысленно, с великой верой в свои слова изрекал он. — Есть в жизни и «до» и «си». — «Си» Степан почему-то произносил сморщившись, шепеляво, сглатывая звук так, что получалось не «си», а «фи». — А душа-то человеческая не иначе как на «до» рассчитана. В любом из нас большой простор заложен. А мы порой не понимаем это, копошимся, копошимся, а о просторе душевном не думаем.

В такие минуты Степана охватывала неимоверная любовь к людям. Ему казалось, что все они чем-то обделены, несправедливо обижены, что-то они ищут и не находят, и ему хотелось пожалеть их святой, материнской жалостью.

— Мужики! — со слезами на глазах шептал он и от волнения ничего не мог больше говорить.

— Великий человек Степан, — говорили пастухи, — душа у него теплая. Он как настоящий пастух-чукча.

Когда оленеводы собирались уезжать, Мячикову становилось неимоверно тоскливо. И ему казалось, что больше он никогда их не увидит, что ему суждено умереть в одиночестве в эти бесконечные длинные ночи, заполненные стынью и мертвым светом луны, что и он, и его друзья-пастухи, — все умрут, так и не повидав его, Степана. Он бежал в магазин, тащил все, что попадалось под руки, и умолял пастухов взять подарки.

— Такая у меня нынче душевная нота, — говорил он, и красные, возбужденные от выпитой водки глаза его влажнели. — Мы, люди, все братья, — добавлял он и лез со всеми целоваться.

Пастухи, растроганные, брали подарки. Мячиков говорил так искренне, с таким жаром, что если бы кто-нибудь из них отказался, то у него от обиды разорвалось бы сердце.

Дома, в своих ярангах и стойбищах, пастухи не знали, что делать с подарками Степана. Привез как-то пастух Лелекай туфли на толстой подошве и высоких каблуках, надела их его жена, сделала два шага широко расставленными ногами и тут же, как малое дитя, которое совсем не умеет ходить, упала. Долго все в яранге смеялись над женщиной. Но туфли все-таки не выбросили, нашли и им применение. Оказалось, что в них очень удобно хранить нитки, иголки и всякие мелкие матерчатые лоскутки.

Раздавая людям всякие вещи со склада и из магазина, Мячиков не думал о том, что это государственное имущество и ему рано или поздно за все придется платить. Здесь, вдали от людей, он забыл о том, что известно, пожалуй, каждому ребенку. Он жил по каким-то иным, выдуманным им самим законам.

5

Весной оленеводы собирались перегонять стада на новые пастбища. Последний раз они приехали к Степану за продуктами.

— Буду ждать вас, — прощаясь, говорил Степан. — Если ничего не случится, так на следующий год устроим развеселую жизнь. Я киноаппаратуру привезу, книги разные, приемник, и заживем мы на культурной ноте.

В начале лета, когда тундра освободилась от снега, когда по берегам рек и на склонах сопок зазеленел низкорослый ольшаник, когда на перевалах и пригорках распустились крохотные беленькие цветки ягоды морошки, так похожие на цветок земляники, когда гуси и утки в только что свитые гнезда отложили первые яйца, на перевалочную базу к Мячикову нежданно-негаданно приехал ревизор — колхозный завхоз Широкин.

Худой, невысокого росточка, краснолицый, горбоносый, с большим, как куриное яйцо, кадыком, он походил по складу, пощелкал на счетах, написал что-то на бумаге и велел Степану расписаться. Потом посадил его на вездеход и привез в поселок.

Когда еще шла ревизия, Мячиков сердцем чуял, что все это не к добру. Так оно и вышло. В правлении завхоз обстоятельно доложил председателю о ревизии, и тот, хмуро посмотрев на Мячикова, спросил:

— Что ж ты, милый, закавыку мне такую устроил? Вроде не воровал, не пропивал, а недолет большой.

Степан виновато таращил глаза и тяжело вздыхал.

Весть о недостачах у Мячикова облетела стойбище оленеводов и избушки охотников. Через несколько дней в кабинет к председателю вошел старый, уважаемый всеми бригадир оленеводов Аканто, вытащил из-за пазухи пачку денег, ровно столько, сколько не хватало у Мячикова, и сказал:

— Мы, можно сказать, в долг все у него брали. Что нужно, он всегда давал и документов и денег не спрашивал. У Степки добрая душа. Вот пастухи возвращают деньги. Пусть Степка спокойно работает.

Аканто рассказал, какой теперь хороший порядок на перевалочной базе, как все с охотой едут туда отдохнуть, как пастухи любят начальника базы.

Аканто был заслуженным человеком, имел ордена, медали, и председатель не мог ему не поверить Он попросил бригадира сдать деньги в кассу и пообещал, что Степан Мячиков останется работать на прежнем месте.

Для острастки Степана решили как следует пропесочить на правлении колхоза. Но неожиданно на заседание пришло полпоселка, и все как один защищали Степана, говорили, что у него добрая душа, а за это нельзя человека ругать.