Орлы и голуби - [9]

Я наблюдал эти превращения, происходившие словно по волшебству, и восхищался волшебниками. В них жила человечность толстовских героев, но она не делала их слабыми. Что же придает доброте силу? Что делает мягких крепче стали? Мягкость мне приелась. Не раз я задавался вопросом: «А готов ли я стать коммунистом?» Иными словами: «Хватит ли у меня мужества делать то, что нужно?» Я понимал, как велика пропасть между «знать» и «делать». Самые благородные намерения она превращает в пустые мечты. «Делать» означает не давать спуску сердитым шерифам. Я знал, кто стоит за такими шерифами, и боялся этих блюстителей закона и порядка. Мне случалось видеть их за работой. Толстого они не читали.

Хмурым сентябрьским днем я потерпел свое первое поражение. Чахлые деревья в Бруклине сбрасывали листву. Мне было грустно, но это была не просто печаль осенних дней. На улице я стал свидетелем новой бередящей душу сцены. Я неожиданно заметил нескольких своих школьных товарищей рядом с родителями, которых я видел впервые.

Люди остались без крыши над головой. Они стояли в беззащитной обнаженности, все секреты их домашнего быта оказались выставлены на всеобщее обозрение, здесь же стояла мебель — громоздкая, чиненая-перечиненная. Кресла и кушетка были покрыты прозрачной, блестящей пленкой, и я понял — это для того, чтоб на них не садились. На них и правда не садились.

Пройти мимо школьных товарищей было труднее всего. Я проходил мимо каждого, не смея поднять глаз, сгорая от стыда, зная, что и они в эту минуту сгорают от стыда. Случайно я поднял глаза раньше времени. Взгляд упал на перепуганного Солли Гросса — тот, видя, что я не смотрю, и считая себя в безопасности, исподтишка следил за мной. В его глазах я прочел не только стыд, но и возмущение моей жестокой изменой. Мгновение мы стояли молча и сверлили друг друга взглядами.

— Привет, Солли, — наконец выдавил я. Солли не смог даже ответить. Неожиданно какой-то тщедушный человечек взбунтовался. Он поднял громоздкое, уродливое кресло и, пошатываясь под своей ношей, потащил его обратно в дом. Выселенное семейство глядело на человечка с робкой благодарностью. Здоровенный полицейский без труда подавил это детское сопротивление. Кресло с легкостью было возвращено на тротуар. Последовало наказание — оно было не просто жестоким, оно было публичным. Дубинка и бицепсы показали свое решительное превосходство над тихим и беспомощным человеком. Впервые в жизни я увидел, как взрослый мужчина плачет и просит прощения, словно ребенок. И это было страшнее, чем кровь, струившаяся по его лицу. Выселенное семейство и зеваки вокруг — все отводили от него взгляд. Как же слабо и беспомощно добро!

Меня преследовал страх поражения. Я завидовал тем, кто действовал, не предаваясь мучительным размышлениям о добре и зле. Уличные мальчишки, которые и книг-то в жизни не читали, бесстрашно бросали вызов полиции, инстинктивно восставали против зла. И я хотел стать таким же.

Я винил мать, винил Толстого. Довольно! Во имя любви к миссис Ривкин я должен научиться ненависти. Значит, добрые должны уподобиться орлам? Да, но в то же время оставаться и голубями. Орлоголубь? Есть ли на свете такая птица? Может ли быть?

Сейчас наступило орлиное время.

Двое взмокших от пота грузчиков неуклюже волокли гордость миссис Ривкин — ее любимую двухспальную кровать. Грузчики никак не могли с ней справиться. Чистейшие накрахмаленные простыни свисали на землю, и ботинки грузчиков оставляли на них грязные следы. Вылинявший, старый матрац обнажился, выставив напоказ все свои безобразные пятна.

Худое, до времени состарившееся лицо миссис Ривкин залила краска стыда. Она зажмурилась, словно стирая в памяти эту сцену. В маминых глазах блестели слезы.

Матрац упал с глухим стуком. Широкогрудый крепыш-грузчик, раздраженно выругавшись, пнул его ногой, матрац съехал по ступенькам и застрял.

— Моя кровать! Моя кровать! — причитала миссис Ривкин, словно, расставаясь с этой кроватью, она расставалась с самой жизнью.

— Бессовестные, — закричала мама. Милые черты ее исказились от гнева и отчаяния. Неужели прав был папа? Неужели в этой бессердечной Америке даже бедные враждуют с бедными?

— Вы рабочие, почему же вы так поступаете? Разве вы не видите, что это ваша мать, ваши дети?

Нет, они не видели.

Стоны миссис Ривкин, хныканье детей подхлестнули меня. Я кинулся к соседям, я звонил во все звонки. Я кричал:

— Соседи, помогите! Смотрите, что они делают с миссис Ривкин и ее детьми!

Двери в отдельные конурки, по которым пряталась общая беда, приотворились. На меня глядели испуганные женщины. Они уже знали, что произошло, и все же в глазах их читался вопрос — вопрос, предназначенный лишь мне одному. Я не стал еще взрослым мужчиной, но в событиях этих мне уготована была мужская роль.

Я не мог забыть того тихого человечка с креслом. Как он просил прощения, когда его бил полицейский! Но больше, чем побоев, боялся я позора и бесчестья. Мысль о них сковывала волю. К действительности меня вернул пронзительный крик миссис Ривкин, которую наконец удалось оторвать от кровати. Из-под ногтей ее сочилась кровь.