Орлы и голуби - [11]

Но матери не желали меня отдавать. И чем крепче они меня держали, тем глубже впивался металл наручников.

— Пустите меня! Пустите! — взмолился я.

— Отпустите его! — подхватили они, еще отчаяннее вцепившись в меня. Наконец, к великому моему облегчению, они отступили.

Но тепло их сердец согревало, утешая меня и в плену. Они толпились вокруг взявших меня в кольцо полицейских, говорили что-то ласковое и ободряющее. Неожиданно я увидел в толпе миссис Ривкин.

— Мишенька! — с материнской нежностью взывала она. Я еще раз взглянул на миссис Ривкин и не узнал ее. Осунувшееся, бледное лицо, только что искаженное стыдом и отчаянием, теперь светилось любовью и горело от гнева.

Еще не осознав чуда, я ощутил его власть. Во мне росла мягкая теплая волна радости, я стал великаном, неуязвимым для страха, боли и даже ненависти моих тюремщиков. Я хотел обнять теперь не одних матерей, но с ними и все человечество.

И вдруг меня оторвали от матерей, словно внезапно весну сменила зима. Солнце померкло. Я был один в полицейском фургоне, в новом, страшном мире, а плачущая миссис Ривкин осталась где-то там, далеко… Я понял, что любовь и ярость матерей бессильны, и меня прошиб холодный пот.

Значит, вот она, реальность? Значит, все идеалы — лишь аккомпанемент? А что же происходит, когда обрывается основная мелодия? Тогда темнота?

Меня охватил ужас одиночества. Питаемый любовью может выстоять. Ну а одинокий? Тут требуется иное, новое мужество. Толстой тут не поможет, а Толстой был тогда единственной моей опорой. Я нетерпеливо ожидал новых пленников, но их не было. Мне захотелось опять увидеть лица наших матерей. Воспоминания мне было мало. Я приник к щелям в задней стенке фургона и в радужном ореоле увидел залитое слезами лицо миссис Ривкин. Но не это лицо хотел я увидеть. В толпе матерей, сгрудившихся вокруг фургона, я искал маму, но ее среди них не было. Затарахтел мотор. Сердце у меня упало. Любовь, тепло — все оставалось снаружи. А меня окружал холод и мрак. Какое-то пророческое тоскливое чувство шептало мне, что такова правда жизни. Но рано еще, рано!

Фургон тронулся. И тут я наконец увидел знакомую мамину фигуру. Мама стремительно бежала за отъезжающим фургоном. Я не слышал ее голоса, но по губам понял, что она кричит «Мишенька!». А позади нее возле пожитков миссис Ривкин стояли наши Робин Гуды — крепкий мрачноватый парень с оттопыренными ушами и решительным подбородком и невысокая девушка в кожаной куртке. Спокойно и безбоязненно глядели они на происходящее. Соорудив шаткую трибуну и не удостоив даже взглядом полицейских, моментально взявших их в кольцо, парень взобрался на трибуну; сжав в твердых губах сигарету, он в последний раз затянулся, затем отшвырнул сигарету и обратился к толпе. Мама стояла теперь рядом с ними, ее добрые глаза искали мой взгляд. Потом фургон прибавил скорость, все замелькало и расплылось, и больше я ничего уже не видел…

Я не решался признаться в этом даже самому себе, но Карл вызывал у меня страх. И, что хуже всего, он знал это и наслаждался этим.

На следующую неделю был намечен рейд в бюро во делам безработных, и Карл излагал план операции.

Он говорил бесстрастно, с четкостью поистине генеральской, но его холодные, серые глаза блестели, он то и дело облизывал потрескавшиеся губы. Сердце страны, которую отец считал «бессердечной», раскрылось мне в эти трагические дни. Я вдруг увидел подлинную Америку — страну несчастливых, но сердечных людей, страну братства. Мне тогда случалось голодать, одевался я во что придется, но никогда в жизни не был так счастлив. Когда Карл рассказывал о предстоящей операции, в его словах мне слышался отголосок той беззаветной отваги, которую я навечно связал с именами моих героев-революционеров. Я жаждал самых опасных поручений, мечтал подвергнуться испытанию. Если Карл и чувствовал, какую бурю поднял он в моей душе, то виду почти не подавал. Поглядывал он на меня с прежней цинической ухмылкой.

— Нам нужен доброволец, который возьмет на себя полицейского у двери, — объявил Карл. Он покосился на завсегдатая бильярдных забияку Джорджи Глейзера, но тот и глазом не моргнул. Полиции он не боялся, просто он усвоил суровую заповедь улицы — «не лезь на рожон». Джорджи ответил Карлу таким же холодным взглядом. Пусть опускают глаза те, кто не уверен в своих силах. Джорджи нашел себе дело куда важнее лихих партизанских вылазок, которыми здешние любители рискованных приключений пугали своих заклятых врагов — рыцарей полицейской дубинки. Полицейских Джорджи всегда ненавидел и теперь понял почему. Они наблюдали за порядком при выселениях, избивали голодных. На юридическом языке это называлось «законность и порядок». Джорджи рано узнал о том, что, оказывается, силу можно купить. С людьми из Совета безработных его, как и многих других, свел случай.

Вернувшись из путешествия по стране в товарном вагоне, он обнаружил большие перемены и на своей улице, и даже дома. Как будто без него тут произошло землетрясение! Прежние домашние неурядицы, погнавшие его на поиски тихой пристани, казались чем-то мелким и незначительным в том бедламе, который он застал дома по возвращении. Впервые вздорный зануда-отец пробудил в нем жалость. Папа стал теперь не просто человеком без родины, каким он представлялся сыну еще со времен погромов и их бегства из Польши. Папа стал человеком без определенных занятий, он был похож на школьника, сбежавшего с уроков. Только ему было не до игр! Попробуй тут поиграй с голодом и домовладельцем, когда на руках семья!