Орлы и ангелы - [24]

В Вене термометр зашкалил за сорок градусов. Город лежал распластанный, неподвижный, иссохший, подобно агонизирующему больному, но под практически мертвой оболочкой кипела галлюциногенная жизнь. Фасады нескольких зданий на Штубенринге были полностью затянуты черными плакатами с изображениями человеческих черепов — так здесь предостерегали автомобилистов. По радио через каждые четверть часа передавали озоновую тревогу, обсуждали, не ограничить ли выход людей на улицу в обеденный перерыв. Кареты «скорой помощи» с воем метались по всему городу, старики умирали.

А мы все равно торчали на балконе. Опершись о перила, я рассматривал город в бинокль, район за районом, разбив каждый на крошечные квадраты, как на туристическом плане, и все они, попав в фокус, представали предо мною в мельчайших деталях и во всей красе. Я начал с правого угла, где в поле зрения попали шпиль Вотивной церкви и университетские корпуса, осмотрел зубчатые башни ратуши, тыльную сторону Бургтеатра и, разумеется, портал парламента, решив довести виртуальную экскурсию до упора влево, то есть на юго-восток, хотя здесь панораму частично загораживал собор Святого Стефана, — туда, где за Бельведером и Южным вокзалом находилось Центральное кладбище, которого я, правда, не видел, а лишь предполагал из-за отсутствия на довольно обширной площади городских крыш. Интересно мне было все: шторы на окнах, антенны, закоулки между дымоходами, черепичные крыши, Хофбург, купола различной формы и цвета, а иногда, сквозь просвет между домами, удавалось разглядеть какую-нибудь дальнюю улочку, совершенно вымершую в такую жару. Зависнув над ней, я по несколько минут ждал хотя бы одного прохожего. Я видел голубятни, студенток на мансардах и кое-где вдали мелкие клочки Венского леса. Я осматривал город, сантиметр за сантиметром.

Джесси сидела справа от меня, на коротком отрезке перил, прислонившись к стене дома. Она щеголяла в одних и тех же хлопчатобумажных шортах белого цвета с черным бульдогом на левом бедре и в футболочке, которую закатывала снизу аж до едва наметившихся грудок. Она загорала, хотя по радио каждые четверть часа грозили меланомой, солнечным ударом и коллапсом кровообращения. Ее кожа не краснела, но постепенно чернела, проходя поэтапно стадии серого цвета все большей интенсивности, как будто тело девочки все гуще и гуще покрывалось слоем пыли. На талии у нее был поясок, сплетенный из двух отцовских галстуков, найденных в шкафу. Концы пояска я закрепил на двух металлических штырях, вбитых в капитальную стену и, должно быть, использовавшихся ранее для подвески вьющихся растений. Этот поясок позволял мне надеяться, что она не сорвется с высоты пятого этажа плюс еще бельэтаж и не разобьется насмерть. Сидеть на перилах я ее отговорить все равно не мог. Но спорил так яростно, что она в конце концов позволила себя привязать.

В спальне отца Джесси мы сорвали с кровати двуспальный матрас, свалив на пол подушки и одеяла, и перетащили в гостиную, на самую середину комнаты, примерно в десяти шагах от двери на балкон. Именно над этой точкой жилого пространства вращался на потолке, бесшумно и вяло, длиннокрылый вентилятор. И прямо под ним, широко раскинув руки и ноги, как идеальный человек, вписанный в круг на рисунке Леонардо да Винчи, возлежал на матрасе Шерша — с полузакрытыми глазами, с окурком или «косячком» в углу рта, периодически роняя тлеющий пепел на простыню — в опасной близости к его собственному горлу. Стереопроигрыватель и коробки с CD мы сняли с полки и подтащили к матрасу. В первый день, только что обнаружив коллекцию CD, мы с Шершей разложили это богатство по полу и не раньше чем через полчаса, когда уже успели налюбоваться досыта, вставили первый диск в проигрыватель и, закрыв глаза, изготовились слушать.

В какой-то момент мы нашли музыку барокко, и одна вещь понравилась всем. Композитора Пахельбеля. Она с первых же тактов превращала мое сердце в сверхновую звезду. Звучала эта пьеса примерно пять минут. Мы поставили CD-плейер на REPEAT и слушали ее два дня подряд. Когда кто-нибудь решал поспать, он немного уменьшал громкость. После пятидесятого раза Джесси разрыдалась, ее лицо сморщилось в кулачок, как у новорожденного, который, проснувшись ночью, не может отыскать мать. Солнце слизывало слезы, едва те успевали скатиться на щеки. Я сделал вид, будто продолжаю глазеть в бинокль и ничего другого не замечаю. Плакала-то она из-за Пахельбеля, из-за чембало и скрипичных вздохов. А через полчаса перестала.

Каждый раз, когда у меня особенно разыгрывалась мигрень, я уходил с балкона, клал бинокль на стереопроигрыватель и пихал Шершу в бок, чтобы он подвинулся. Он беспрерывно скручивал сигареты — тонкие, как зубочистки. Смесь табака и «травки» была хороша и размягчала мозг настолько, что начинало казаться, будто он сейчас вытечет из ушей и испарится. Я впадал в состояние между сном и бодрствованием, вентилятор опускался все ниже и ниже и в конце концов оказывался у меня в черепе; лениво махая длинными крыльями, он взбалтывал образы, увиденные мной в бинокль с балкона. Иногда этот цветной туман бывал взорван криком или стоном — это бесилась Джесси, не в силах развязать морской узел, на который была привязана к штырям в капитальной стене. Тогда один из нас, пошатываясь, поднимался, шел на балкон, поддевал крепко связанные друг с дружкой галстуки согнутым пальцем, вцеплялся в узел зубами и в итоге освобождал Джесси. Иногда, маленькая, красноглазая и перегревшаяся на солнце, она пристраивалась к нам на матрас, куда-то в ноги, дергала нас за волоски на ляжках, щекотала пятки и что-то совершенно невнятное постоянно лепетала.