Орлы и ангелы - [26]

Часы у нее на мониторе показывают восемь, причем на улице уже неожиданно сильно стемнело. Аккуратной стопочкой лежат наговоренные и мною же надписанные кассеты. Рядом другая стопка — книги с желтым штампом университетской библиотеки. Я слышу треск и шорох собственного голоса, пробивающийся наружу из ее наушников. Клара печатает как профессионалка, всеми пальцами, лицо ее ровным счетом ничего не выражает. Просто отвратительно на нее смотреть. Вид у нее деловой и собранный, как будто в том, чем она занимается, может найтись хоть малейший смысл.

Я выпиваю кофе, захожу ей за спину, смотрю из-за ее плеча. Проявляемое мною внимание ей вроде бы абсолютно не мешает. Она игнорирует меня, словно ее квартира представляет собой анималистическую лабораторию, а я всего лишь подопытная — и в целях опыта выпущенная из клетки — обезьяна, которой дозволено смотреть на ученую женщину куда пристальней, чем та глядит на нее. Я заваливаюсь на пол и, лежа на спине, лезу под стул, потом под стол, как автомеханик под машину, и вот уже, задрав голову, позволяю себе заглянуть ей между ног. Впрочем, глазеть там особо не на что. Длинные хлопчатобумажные трусы (такие уже попадались мне на глаза в этой квартире), красные пятна на бедрах, насиженные на стуле, смутные очертания лобка под тонкой тканью. Ничто из вышеперечисленного меня не волнует.

Послушай-ка, говорит она, есть проблема.

Мой торс сдавлен справа и слева ножками стула, подняться я не могу.

Профессору не нравится твой продукт.

Какой еще продукт, удивляюсь, кряхтя, какому еще профессору?

Он ничего не объясняет, знай себе только и твердит: это не то, не то. Должно быть, он сомневается в аутентичности твоего психоза. На свете столько симулянтов.

Молчит, ждет моей реакции, скорее всего, мне нужно расплакаться. За окном сверкает молния, синеватые отсветы видны даже под столом. Полная тишина, птицы соизволили наконец заткнуться. Как это ни странно, и машины не спешат промчаться по улице перед началом грозы, нет ветра, и безмолвствует телефон.

Ты меня слушаешь, спрашивает Клара.

Слушаю.

И что ты об этом думаешь?

Наконец она прекращает печатать и поднимается с места. Я опрокидываю стул и вылезаю из-под письменного стола.

Что я ДУМАЮ, говорю, да ты что, смеешься?

На кухне Жак Ширак долизывает миску, волоча ее при этом по полу. Пластиковая миска елозит по кафельному полу — от этого звука у меня по коже начинают бегать мурашки.

Тебе хочется, чтобы я навалил тебе на кассеты какого-нибудь дерьма, говорю, и я это делаю. Точка.

Но если профессор этого не примет, говорит она, то какого черта я тут из кожи вон лезу.

Встаю у окна. Низкое небо в сполохах, и город под ним как декорация из папье-маше, выдержанная в голубых и розовых тонах, даже линия горизонта кажется рукотворной. Зигзаг очередной молнии зависает на неестественно длительный срок и лишь затем рассасывается; возможно, дело в моих чересчур широко раскрытых глазах: свет просто-напросто впечатывается в сетчатку. Гром оглушителен: кажется, будто весь небосвод сколочен, как дощатый настил, и вдруг по этому настилу шарахнули исполинским топором.

Клара открывает окно и на кухне. На мониторе ее компьютера висит трехмерное изображение разветвленного трубопровода. Компьютер отдыхает. Я сразу же нахожу нужные файлы — «Документация по дипломной работе», разделы 1–5, подраздел «Макс». А не отправить ли всю эту чепуху в корзину? А почему бы и нет, чего другого она заслуживает? Я стараюсь работать с клавиатурой бесшумно. Открываю виртуальную корзину, вычищаю материал и из нее, забираю кассеты, вынимаю из дисковода контрольную дискету, вызываю по телефону такси.

До скорого, кричу уже с лестничной площадки, собаку я тебе оставляю.

Пока я жду такси у подъезда, с неба падают первые капли, разбиваясь о мостовую с таким стуком, что я на миг задумываюсь, вода ли это. Больше похоже на фарфоровых зверьков, которых выбрасывают из окна с одного из верхних этажей. Отхожу под «козырек» подъезда, прижимаюсь лбом к чугунным прутьям на оконце входной двери, дотягиваюсь сквозь прутья до прохладного стекла. Начинается гроза. Светло-зеленые листья носятся на ветру, струи дождя прибивают их к тротуару и мостовой, где они и приклеиваются.

Короткая пробежка от такси до подъезда — и я промокаю до нитки. Стоит тьма египетская. Мой почтовый ящик ломится от корреспонденции, я выгребаю ее и, даже не взглянув, выбрасываю в один из баков для мусора под лестницей. Стою на площадке первого этажа, прислушиваюсь, прежде чем подняться к себе в квартиру.

Пока я пытаюсь вставить ключ в замок, дверь сама открывается внутрь. Моя рука судорожно опускается в карман и стискивает какой-то предмет. Это толстая трехцветная авторучка с приветом из Вены. Стискиваю ее, как нож, и готовлюсь нанести удар. А глаза никак не могут привыкнуть к темени, свет с лестничной площадки не проникает вглубь квартиры, и ее нутро остается непроницаемо черным.

И как раз сейчас со мной нет Жака Ширака. Может быть, это именно та ситуация, которой мы с Джесси полубессознательно ждали два года. Единственный раз, еще в самом начале, мы говорили о ней — во взятой напрокат машине, по дороге из Вены в Лейпциг, на перегоне между Пассау и Хофом. Джесси вновь очнулась, и первым же словом, которое мне удалось разобрать, оказалось «собака».