Орлий клёкот. Книга 3 и 4 - [3]

Вот тут представитель инстанций даже вскочил: строптивый генерал дал ему козырь в руки, крепко теперь можно в него вцепиться.

«— Генерал, и не просто генерал, а генерал высокого ранга и политически близорукий, — артистически тяжело, будто вот-вот хватит его инфаркт, заговорил представитель инстанций, жестко выплевывая слова-камни и суммируя обвинения: — Какие указания дает нам, коммунистам, Никита Сергеевич? Одному из руководителей пограничных войск не знать этого не только позорно, но и аполитично. Граница между странами социалистического лагеря — граница мира и дружбы. А на сколько километров она тянется? То-то! Я думаю, начальник войск найдет возможность разъяснить это своему заместителю! Партийная организация, думаю, тоже не умоет руки. ЦК нашей партии не может строить свою политику по сказочкам и библейским побасенкам, а коммунист и Библия — несовместимые понятия. Совещание закрываю, оценивая его сорванным. В двухдневный срок прошу представить письменный доклад о мерах по претворению в жизнь решения партии и народа. Все. Все свободны!»

Краснокожаный зал не шелохнулся. Представитель инстанций оглядел его, сердито сопя, и уверенно пошагал к выходу сквозь понурые ряды. Раздалась запоздалая команда:

«— Товарищи генералы!»

Как тут не подняться. Встали. А вот седые головы оказались не подвластными команде, не колыхнулись они, а глаза почти у всех уткнуто глядели на передние спинки стульев, которые ласково приманивали добротной выделки красной кожей.

На следующее утро Костюков увидел на своем рабочем столе конверт и понял: отставка. Что угодно он ожидал, но о таком не мог даже подумать. Он — в почете. Только-только получил орден, третий уже после войны. Начальник войск не принимал ни одного решения без его, Костюкова, одобрения. Он был нужен, это он чувствовал всегда. И вдруг сразу — за околицу. Только за то, что высказал свои мысли. Не заемные. Только за то, что гавкнул, когда нужно было лизнуть. Но гавкнул-то он по делу. Нельзя рушить пограничные войска! Никак нельзя! Неужели этого не понимают там, наверху. Неужели начальник войск и начальник политуправления согласны своими руками ломать так трудно и долго создаваемое?! Нет, этого он ни понять, ни, тем более, оправдать не мог. Ни с кем не прощаясь, уехал Костюков домой.

А вечером к. нему первой приехала Анна Павлантьевна Богусловская, все такая же аккуратная, как и в годы молодости, в годы женской зрелости, почти без морщин на неиспорченном косметикой лице. Прихватила она с собой и своего сына, полковника Владлена Михайловича Богусловского, ставшего очень похожим на покойного отца и ранней округленностью и манерой держаться рассудительно, и невестку Лиду, такую же, как и прежде, доброглазую и элегантную, только льняные волосы ее теперь были заплетены в тугую косу, что очень шло к ее пухлощекому лицу и очень молодило; но не радостным возбуждением, как бывало прежде, наполнился холл в первые минуты их прихода, а какой-то отрешенной неловкостью, какую испытывали и хозяева и гости.

«— Не ставили, видно, самовара? Не ждали? — насмешливо, скрывая тем самым неловкость, заговорила Анна Павлантьевна. — С чина долой и, значит, в скорлупку. В перламутровую. — И уже серчая: — Или позвонить за весь день времени не сыскалось? Что же так-то, Прохор Костюков, лихой казак?! Что усы обвисли?»

«— Как не обвиснуть им, если такое творится, — со вздохом отвечал Костюков, непривычно домашний, умиротворенно-покойный старикашка, на все уже махнувший рукой. — Да и стыдно звонить: сына-то твоего, Аннушка, вызвал, чтобы на дорогу потрудней повернуть, а выходит, повиснет теперь на волоске… «Объясните офицерам, что их ждет народное хозяйство», — хмыкнув, передразнил Костюков представителя инстанций. — Вот так, Аннушка».

Впервые он назвал ее по-домашнему, по-свойски. Что им теперь чинится. Равные они. И возрастом, и положением. Пенсионеры.

Ни Анна Павлантьевна не успела ничего ответить Костюкову, ни Владлен Михайлович, который был возмущен отставкой Костюкова и со свойственной молодости горячностью решил завтра же писать рапорт на увольнение из войск, — длинно зазвонил звонок, и Костюков, явно обрадовавшийся ему, поспешил к двери, бурча по-стариковски:

«— Ишь ты, одни не успели раздеться, новых бог принес…»

Ввалилась ватажно семья Оккеров: генерал при всех регалиях и при параде, Лариса Карловна в панбархате, плотно припаявшемся и к высокому бюсту, и к внушительным бедрам, стройный полковник, тоже при параде, Заваров, и жена его Вика, в меру для женщины ее лет пополневшая, но с хорошо еще сохранившейся фигурой, одетой в простенький сатиновый костюмчик, так ладно сшитый, что смотрелся он куда элегантней и богаче дорогого платья матери —, нет, семья эта, казалось, пришла не для сочувствия безвинно пострадавшему, а для вдохновения в беспечной веселости за дружеским чаепитием, какие, по всему видно, бывали здесь не так уж и редко.

«— Маковой росинки, батенька мой, с утра самого во рту не было, — шутливо начал жаловаться Владимир Васильевич, — а благоверная моя совершенно от рук отбилась, только по ресторанам води ее, нет бы в номере ужин сообразить…»