Орлица Кавказа (Книга 2) - [38]

Но доводы его жены были не менее логичны. Во-первых, никому никакого дела нет до их супружеской жизни и до того, путешествуют они вместе или порознь. Во-вторых, появление в Зангезуре губернатора с супругой лишний раз доказало бы всем, что генерал не делает из последних событий трагедии, уверен в своих силах, и считает свою поездку почти прогулкой, объясняет желанием немного развеяться и порадовать жену новизной впечатлений. В-третьих, ее преданность мужу и исламский платок на голове вызовет симпатии местных именитых людей, а это сейчас крайне важно. И, наконец, только она, женщина, способна спокойно, наедине поговорить с пленницей, "кавказской орлицей", может склонить ее на свою сторону, во всяком случае выведать ее планы и планы мятежников.

- А стоит ли говорить с ней? - задумчиво произнес генерал.

- Не лучше ли перевезти ее просто в Гянджинскую тюрьму, а затем тайно вывезти в Петербург, чтобы она не смущала умы этих дикарей?

- Уверенность в себе хороша до известных пределов, - заметила Клавдия, дальше она переходит в самоуверенность, что уже гораздо хуже. Ты военный человек, и тебе должно быть понятнее, чем другим, что перевезти такую пленницу из тюрьмы в тюрьму, да еще на такое расстояние, да еще при мятежниках, которые следят за каждым нашим шагом, дело хлопотное, если не сказать невозможное. В какой бы тайне мы это ни держали, слухи просочатся. И тогда никакой конвой не сможет уберечь нас от налета.

- И то правда, - грустно сказал генерал. - Но нужно же что-то предпринять!

- Прежде всего - окончательно выздороветь! - улыбнулась Клавдия и увлекла генерала на балкон.

Древняя Шуша жила обычной своей жизнью. Пестрел яркими красками базар, по узким улицам крепости проходили одинокие жители, на минарете появился и тут же исчез человечек в чалме, слегка курилась дымком куполообразная баня.

- Хорошо, - мечтательно вздохнул генерал. - А может, и не выдумывать ничего. Возвращайся в Гянджу! Я выполню формальности и выеду следом. А потом вернемся в свое имение.

- Все так и будет, - мягко возразила Клавдия. - Но прежде надо сделать так, чтобы твои противники были укрощены. И тогда можно, посмеявшись над их беспомощностью, подать в отставку.

Генерал осторожно тронул золотой локон ее волос.

- Может, ты и права. Очень может быть, - тихо произнес он.

Глава восемнадцатая

Князя Белобородова осаждали горькие мысли. Он всю жизнь чувствовал себя одиноким, хотя имел много приятелей, был любим женщинами и обладал спокойным и веселым нравом. Но привычка смотреть на жизнь серьезно и всерьез воспринимать каждого человека, кем бы он ни был - дворянином или холопом, столичным жителем или туземцем, в последние годы все более мешала ему. Вовсе не прогрессивные философские идеи, не приверженность к революционным теориям сделали его либерально настроенным государственным чиновникам, а обыкновенная христианская и не христианская даже, а древняя человеческая заповедь: люби ближнего, как ты любишь самого себя. Об этом он думал, когда старался быть справедливым в делах государственных, в отношении к подчиненным, к местному населению, это он имел в виду, когда предложил наместнику свой проект организации самоуправления Кавказа.

И не в первый раз оказался непонятым всеми. Местное население, особенно простолюдины, хотя и относились к нему с уважением, все же не доверяли ему, видя в его поведении какой-то подвох, уловку; люди его круга с опаской слушали его рассуждения о пользе свободы и просвещения; женщины стали находить его скучным, Друзья сторонились. Это стало особенно ощущаться сейчас, когда вместе с мятежом свалились на князя тысячи забот, и недоверие к нему проявлялось в любой мелочи.

"Докатился, - думал Белобородое каждый раз вынужденный принимать Кудейкина, который наделен был особыми полномочиями и досаждал ему чуть не ежедневно. - Какой-то офицеришка, которого в другие дни я не пустил бы даже на порог своего 'дома, смеет меня поучать. Какая, однако, мерзкая личность. Не глаза, а какие-то мутные лужицы. Бедная матушка Россия!"

А "око его величества", Николай Николаевич, вошел тем временем во вкус своего положения. Ему нравилось внушать страх, ужас своими вопросами, загадочным молчанием, своим бесконечным "Так, так, милостивый государь!" Даже омерзение, которое он читал в глазах людей, он воспринимал как награду за тяжкую и беспорочную службу государь-императору.

В последние дни, всегда склонный к бражничеству, он пил безбожно. Карапет старался вовсю, изображая угодливого слугу, который всячески желает ублажить господина.

- Все, хватит! - грохал кулаком по столу служитель охранки.

- Баста! Убери эту бутылку к чертовой матери!

- Как вам будет угодно, ваше превосходительство!

- Тысячу раз говорил тебе, что я пока не "ваше превосходительство", экая ты бестолочь. Но ничего, скоро, скоро все услышат о новом начальнике Зангезура! Пойдешь ко мне в лакеи? Пойдешь, сукин сын! Подожди, куда уносишь бутылку?

Противно морщась, рыча, он опрокидывал стакан и, уставившись на Карапета помертвевшими глазами, заводил приятные ему разговоры о женщинах. Как всякий некрасивый мужчина, он считал себя сердцеедом: в письмах к друзьям в Петербург он постоянно сообщал о все новых и новых победах над горячими, страстными кавказскими женщинами, хотя сам как огня боялся женщин. И всякий раз, когда напивался с Карапетом, вожделение его обретало предметность: он уговаривал ключника пойти в гости к его жене, чьи мощные бедра, алые губы и высокая грудь не давали ему покоя.