Орлеанская девственница - [53]

Спешит с предположеньями своими.

Был у надменного Тальбота план

Тайком проникнуть ночью в Орлеан;

Хотел помочь он англичанам бравым,

Скорее мужественным, чем лукавым.

Ты торжествуешь, бог любви!

О, срам! О злой, Амур, ведь ты предать собрался

Оплот и славу Франции врагам!

То, перед чем британец колебался,

То, что Бедфорд и опытность его,

То, что рука Тальбота самого

Не сделали, ты совершить берешься.

Ты губишь нас, дитя, а сам смеешься!

И если этот маленький пострел

Иоанну ранил с соблюденьем правил,

То, острия других, ужасных стрел

В грудь нашей президентши он направил.

Их мощный и стремительный удар

В душе, в крови ее зажег пожар.

Вообразите страшную осаду,

Кровавый приступ, ужас, равный аду,

Усилья эти, этот страшный бой

В глубоких рвах, на башнях, под стеной,

Когда Тальбот с британскими полками

Стоял пред взорванными воротами

И, мнилось, на него бросала твердь

Огонь, свинец, железо, сталь и смерть.

Уже Тальбот, и дерзостный и рьяный,

Успел войти в ограду Орлеана

И возвышал;свой голос громовой:

«Сдавайтесь все! Соратники, за мной!»

Покрытый кровью, в этот миг, поверьте,

Он был похож на бога битв и смерти,

Которому сопутствуют всегда

Раздор, Судьба, Беллона и Беда.

Как бы случайно в президентском доме

Отверстья не забили одного,

И госпожа Луве могла в истоме

Глядеть на паладина своего,

На яркий шлем, султаном осененный,

Могла заметить взор его влюбленный

И гордый вид, с которым бы не мог

Соперничать и древний полубог.

По жилам президентши пламя лилось,

Она забыла стыд, в ней сердце билось.

Так иногда, вся в сладостном чаду,

Из темной ложи госпожа Оду

Глядела на бессмертного Барона,

Не отрывалась от его лица,

Ждала его улыбки и поклона

И страстью наслаждалась без конца.

Черт, президентшей овладев всецело,

К развязке вел без затруднений дело;

Амур и черт, вы знаете, – одно.

Архангел черный, злом неутолимый,

Принять Сюзетты вид решил умно,

Служанки верной, доброй и любимой.

То девушка полезная была: Она причесывала, завивала,

Любовные записки доставляла,

Вела хозяйки нежные дела,

А кстати и своих не забывала.

Лукавый бес, приняв Сюзеттин вид,

Красавице влюбленной говорит:

«Известны вам мой ум и дарованья;

Я исполненью вашего желанья

От всей души хотела бы помочь.

Мой брат двоюродный сегодня в ночь

Как раз назначен часовым к воротам.

Когда наш город погрузится в сон,

Вы там могли бы встретиться с Тальботом.

Записку дайте мне; мой брат смышлен,

И передать ее сумеет он».

Президентша, не предвидя риску,

Поторопилась написать записку,

Где страсть дышала в каждой запятой:

Недаром черт у ней был за спиной.

Тальбот великий, получив признанье,

Решил пойти на позднее свиданье;

Но в эту ночь поклялся он вкусить

Не только негу, но и славу кстати;

И он решился, соскочив с кровати,

Другим скачком победу захватить.

Монах Лурди, вы помните, быть может,

Денисом к англичанам послан был

В надежде, что он там ему поможет.

Он был свободен, пел псалмы, служил

И даже исповедовал порою.

Тальбот не мог предполагать никак,

Что явится помехою герою

Какой-то жалкий выродок, дурак,

Которого на днях он самолично

Распорядился выпороть публично.

Но иначе судил всесильный рок.

В своих решеньях он, как всякий знает,

Возносит часто тех, кто недалек,

И в дураках разумных оставляет.

Небесный луч зажегся вдруг в груди

Тяжелодумного отца Лурди,

И мозг монаха, просветленный раем,

Для мыслей стал отчасти проницаем;

Он понял сам, что в нем рассудок есть.

Ах, что такое наша мысль, бог весть!

Известна ли нам тайная пружина,

Безумия и мудрости причина?

Известно ли нам, атомом каким

Философ от тупицы отличим,

Каких непостижимых клеток сила

Питала дух Гомера и Эсхила

Или какой отравой был вспоен

Какой-нибудь Терсит, Зоил, Фрерон?

Взлелеет иногда царица Флора

Близ лилии прекрасной мухомора;

Так сотворил их бог, так хочет он.

А воля бога скрыта от науки:

Ученый лепет – лишь пустые звуки.

Лурди тотчас же любопытен стал

Все замечал, повсюду нос совал.

Приметил он, что к городу рядами

Тянулись повара за поварами,

Что были к вечеру отнесены

Туда куски отличной ветчины,

И редкостная дичь, и трюфлей груды,

И тонкие граненые сосуды

Во льду, в которых было налито

Вино священных погребов Сито.

Притом все шли поспешно и в молчанье.

Тогда Лурди вдруг осенило знанье,

Но не латынь пустая, а как раз

То, что поступкам нужным учит нас.

Он овладел искусством речи сладким,

Стал нежным, вкрадчивым, на слухи падким,

Подглядывал, умело притаясь,

Молчал, болтал, не ощущая страха,

Собой являя образец монаха.

Их братия, лукава и хитра,

Влезает ловко с заднего двора;

Проныры и лгуны, пример смутьянам,

Войдя сперва в доверие к мещанам,

Ползут затем к носителям порфир

И, наконец, заполоняют мир;

Одни ханжи, другие понаглее,

Лисицы, волки, обезьяны, змеи;

Недаром же британцы в старину

От них очистили свою страну[86].

Лурди тропинкой, вдоль лесной полянки,

До королевской добежал стоянки

И отыскал, волнением объят,

Где Бонифаций жил, его собрат.

Тот важно в эти миги роковые

Обдумывал вопросы мировые;

Он размышлял о тягостных цепях,

Которые связуют человека,

О судьбах, нам назначенных от века,

Об этом мире, об иных мирах.

Нет областей, закрытых для познанья,

Нетрудно разгадать событий нить.

Он понял все: он знает, что свиданье

Способно государство погубить.