Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести - [18]

Бенедиктинца он себе нашел,

Но не из тех, чьи книжные громады

Всей Франции обогащают склады,

А мелкого, кому и книг не надо,

Когда латинский требник он прочел.

И брат Лурди^{103}, слуга смиренный богу,

Снаряжен был в далекую дорогу.

На вечно мрачной стороне луны

Есть рай, где дураки расселены^{104}{105}.

Там, на откосах пропасти огромной,

Где только Хаос, только Ночь и Ад

С начала мироздания царят

И силою своей кичатся темной,

Находится пещерная страна,

Откуда благость солнца не видна,

А виден, вместо солнца, свет ужасный,

Холодный, лживый, трепетный, неясный,

Болотные огни со всех сторон,

И чертовщиной воздух населен.

Царица Глупость властвует страною:

Ребенок старый с бородой седою,

Кося и, как Данше, разинув рот^{106}{107},

Гремушкой вместо скипетра трясет.

Невежество — отец ее законный,

А чада, что стоят под сенью тронной, —

Упрямство, Гордость, Леность и затем

Наивность, доверяющая всем.

Ей каждый служит, каждый ей дивится,

И мнит она, что истинно царица,

Хотя на деле Глупость — только тень

Пустышка, погрузившаяся в лень:

Ведь Плутня состоит ее министром,

Все делается этим другом быстрым,

А Глупость слушается целый день.

Он ко двору ее приблизил скопы

Тех, что умеют делать гороскопы,

Чистосердечно лгущих каждый час,

И простаков, и жуликов зараз.

Алхимиков там повстречаешь тоже,

Что ищут золота, а без штанов,

И розенкрейцеров^{108}, и всех глупцов,

Для богословья лезущих из кожи.

Посланником в сию страну чудес

Лурди был выбран из своих собратий.

Когда закрыла ночь чело небес

Завесою таинственных заклятий,

В рай дураков^{109}{110} на легких крыльях сна

Его душа была вознесена.

Он удивляться не любил некстати

И, будучи уже при том дворе,

Все думал, что еще в монастыре.

Сперва он погрузился в созерцанье

Картин, украсивших святое зданье.

Какодемон, воздвигший этот храм^{111},

Царапал для забавы по стенам

Наброски, представляющие верно

Все наши сумасбродства, планов тьму,

Задуманных и выполненных скверно,

Хоть «Вестник»^{112} хвалит их не по уму.

В необычайнейшем из всех музеев,

Среди толпы плутов и ротозеев

Шотландец Лоу прежде всех поспел;

Король французов новый, он надел

Из золотой бумаги диадему

И написал на ней свою систему;^{113}{114}

И не найдете вы руки щедрей

В раздаче людям мыльных пузырей:

Монах, судья и пьяница отпетый

Из алчности несут ему монеты.

Какое зрелище! Одна из пар —

С достаточным Молиной Эскобар;^{115}{116}

Хитрец Дусен, приспешник иезуита,

Стоит с чудесной буллою раскрытой,

Ее творец^{117}{118} склоняется над ним.

Над буллой той смеялся даже Рим,

Но все ж она источник ядовитый

Всех наших распрей, наших крикунов

И, что еще ужаснее, томов,

Отравой полных ереси негодной,

Отравой и снотворной и бесплодной.

Беллерофонты новые^{119} легки,

Глаза закрывши, на химерах рыщут,

Своих противников повсюду ищут,

И, вместо бранных труб, у них свистки;

Неистово, кого, не видя сами,

Они разят с размаху пузырями.

О, сколько, господи, томов больших,

Постановлений, объяснений их,

Которые ждут новых объяснений!

О летописец эллинских сражений,

Воспевший также в мудрости своей

Сражения лягушек и мышей^{120},

Из гроба встань, иди прославить войны,

Рожденные той буллой беспокойной!

Вот янсенист, судьбы покорный сын,

Потерянный для вечной благодати;

На знамени — блаженный Августин^{121};

Он «за немногих» вышел против рати^{122},

И сотня согнутых спешит врагов

На спинах сотни маленьких попов.

Но полно, полно! Распри, прекратитесь!

Дорогу, простофили! Расступитесь!

В Медардовом приходе видит взор

Могилы бедный и простой забор,

Но дух святой свои являет силы

Всей Франции из мрака той могилы;^{123}

За исцеленьем к ней спешит слепой

И ощупью идет к себе домой;

Приводят к ней несчастного хромого,

Он прыгает и вдруг хромает снова;

Глухой стоит, не слыша ничего;

А простаки кричат про торжество,

Про чудо явленное, и ликуют,

И доброго Париса гроб целуют^{{124}{125}{126}},

А брат Лурди глядит во все глаза

На их толпу и славит небеса,

Хохочет глупо, руки поднимая,

Дивится, ничего не понимая.

А вон и тот святейший трибунал,

Где властвуют монах и кардинал,

Дружина инквизиторов ученых,

Ханжами-сыщиками окруженных.

Сидят святые эти доктора

В одеждах из совиного пера;

Ослиные на голове их уши,

И, чтобы взвешивать, как должно, души,

Добро и зло, весы у них в руках,

И чашки глубоки на тех весах.

В одной — богатства, собранные ими,

Кровь кающихся чанами большими,

А буллы, грамоты и ектеньи

Ползут через края второй бадьи.

Ученейшая эта ассамблея

На бедного взирает Галилея^{127},

Который молит, на колени став:

Он осужден за то лишь, что был прав.

Что за огонь над городом пылает?

То на костре священник умирает.

Двенадцать шельм справляют торжество:

Юрбен Грандье горит за колдовство^{128}{129}.

И ты, прекрасная Элеонора^{130}{131},

Парламент надругался над тобой,

Продажная, безграмотная свора

Тебя в огонь швырнула золотой,

Решив, что ты в союзе с Сатаной.

Ах, Глупость, Франции сестра родная!

Должны лишь в ад и папу верить мы

И повторять, не думая, псалмы!

А ты, указ, плод отческой заботы,

За Аристотеля и против рвоты!^{132}{133}

И вы, Жирар, мой милый иезуит^{134},

Пускай и вас перо мое почтит.

Я вижу вас, девичий исповедник,

Святоша нежный, страстный проповедник!

Что скажете про набожную страсть

Красавицы, попавшей в вашу власть?