Орлеанская девственница. Магомет. Философские повести - [20]

Ворчит: «Теперь я за штаны спокоен!»

Сперва ее он заставляет сесть.

«Снимите, — говорит он в нетерпенье, —

Тяжелое, чужое снаряженье».

И в то же время, предвкушая месть,

Ее раскутывает, раздевает.

Агнеса, защищаясь, умоляет,

С мечтой о Карле, но в чужих руках.

Прелестный стыд пылает на щеках.

Толстяк Бонно, как утверждает говор,

Шандосу послужить пошел как повар;

Никто, как он, не мог украсить стол:

Он белые колбасы изобрел

И Францию прославил перед миром

Жиго на углях и угревым сыром.

«Сеньор Шандос, что делаете вы? —

Агнеса стонет жалобно. — Увы!»

«Клянусь, — в ответ он (все клянутся бритты)^{143}, —

Меня обидел вор, в ночи сокрытый.

Штаны — мои; и я, ей-богу, рад

Свое добро потребовать назад».

Так молвить и сорвать с нее одежды —

Был миг один; Агнеса, без надежды,

Припав в слезах к могучему плечу,

Стонала только: «Нет, я не хочу».

Но тут раздался шум невероятный,

Повсюду слышен крик: «Тревога, в бой!»

Труба, предвестник ночи гробовой,

Трубит атаку, звук бойцам приятный.

Встав поутру, Иоанна не нашла

Ни панциря^{144}, ни ратного седла,

Ни шлема с воткнутым пером орлиным,

Ни гульфика, потребного мужчинам;^{145}{146}

Не думая, она хватает вдруг

Вооруженье одного из слуг,

Верхом садится на осла, взывая:

«Я за тебя отмщу, страна родная!»

Сто рыцарей за нею вслед спешат

В сопровожденье шестисот солдат.

А брат Лурди, заслышав шум тревоги,

Оставил вечной Глупости чертоги

И опустился между англичан,

Согнув под ношей свой дородный стан:

Он на себя различный вздор навьючил,

Труды монахов и безмозглых чучел.

Так нагружен, он прибыл и тотчас

Широкий плащ старательно потряс

Над бриттами, и лагерь их погряз

В святом невежестве, в дремоте жирной,

Давно привычных Франции обширной.

Так ночью сумрачное божество

С чернеющего трона своего

Бросает вниз на нас мечты и маки

И усыпляет нас в неверном мраке.

Конец песни третьей

Песнь четвертая

Содержание

Иоанна и Дюнуа сражаются с англичанами. Что с ними происходит в замке Гермафродита.

Будь я царем, не знал бы я коварства.

Я мирно бы народом управлял

И каждый день мне вверенное царство

Благодеяньем новым одарял.

Будь государственным я человеком,

Порадовал бы я и там и тут

Талантливых людей пристойным чеком;

Ведь, правда, стоит этого их труд.

Будь я епископ несколько минут,

Я постарался б вслед за молинистом

Договориться с грубым янсенистом.

Но если б я прелестницу любил,

Я с нею никогда б не расставался,

Чтоб праздником день каждый начинался,

Чтоб вечно новым этот праздник был,

Поддерживая в ней любовный ныл.

Любовники, как горько расставанье!

В нем множество опасностей для вас,

И можете вы заслужить названье

Рогатого на дню по десять раз.

Едва Шандос последние завесы

Сорвал с дрожащих прелестей Агнесы,

Как вдруг Иоанна из рядов в ряды

Несется воплощением беды.

Непобедимое копье Деборы

Пронзило Дильдо грозного, который

Уворовал сокровища Клерво

И осквернил монахинь Фонтевро.

Потом второй удар, такой же ловкий,

Сбил Фонкинара, годного к веревке;

Хоть он и был на севере рожден,

В Гибернии^{147}, где снег со всех сторон,

Но, словно отпрыск южного народа,

Во Франции повесничал три года.

Затем погиб и рыцарь Галифакс,

И брат его двоюродный Боркас,

И Мидарблу, родителя проклявший,

И Бартонэй, жену у брата взявший.

И каждый, кто с ней рядом мчался в бой, —

И рыцарь знатный, и солдат простой,

Копьем с десяток англичан пронзает.

Смерть мчится сзади, страх опережает:

Могло казаться в тот ужасный миг,

Что грозный бог сражается за них.

В разгаре брани, в пекле битвы шумной

Наш брат Лурди взывает, как безумный:

«Дрожите, бритты! Девушка она,

Святым Денисом вооружена.

Да, девушка, и чудеса свершает,

Ее рука препятствия не знает;

Пади же ниц, грязь английская вся,

Ее благословения прося!»

Неистовый Тальбот, не зная страха,

Приказывает захватить монаха;

Его связали, но, мученьям рад,

Не устает вопить смиренный брат:

«Я мученик; британец гордый, ведай,

Что девственность останется с победой!»

Наивны люди; в слабых их сердцах

Все оставляет след, как в мягкой глине.

Всего же легче, кажется, поныне,

Ошеломить нас и внушить нам страх!

Добряк Лурди своим ужасным криком

Гораздо больше напугал солдат,

Чем амазонка в наступленье диком

И все герои, что за ней летят.

Привычка верить чуду без сомнений,

Дух заблуждений, головокружений,

Видений без начала и конца,

Совсем смутил британские сердца.

Британцы знали боевые громы,

Но были с философией они

В те времена не очень-то знакомы, —

Встречаешь умных только в наши дни.

Шандос, уверенный в удачном бое,

Кричит своим: «Британские герои,

За мной, направо!» Он сказал, но тут

Все повернули влево и бегут.

Так некогда в равнине плодородной,

Там, где Евфрат струится многоводный,

Когда решил людской надменный род

Воздвигнуть столп до божиих высот^{{148}{149}{150}{151}{152}{153}},

Бог, этого соседства не желая,

В сто языков язык их превратил.

Кому была нужна вода простая,

Тому сосед известку подносил,

И весь народ, осмеян богом сил,

Рассеялся, постройку оставляя.

Тотчас же осажденный Орлеан

Узнал про пораженье англичан:

Летит молва на легких крыльях птицы,

Повсюду славя доблести девицы.

Вы знаете великолепный пыл

Французов; он всегда таким же был.

Они идут на битву, как на праздник.

Бастардов украшенье, Дюнуа^{154}, —

За Марса приняла б его молва, —