Орфей - [3]
ОРФЕЙ. Наплевать мне на них.
ЭВРИДИКА. Но они опасны, у них много сторонников. Я знаю все их методы. Тебя ненавидит Аглоника, она ведь тоже будет участвовать в конкурсе.
ОРФЕЙ. Ох, опять эта женщина!
ЭВРИДИКА. Будь справедлив… Она талантлива.
ОРФЕЙ. Э?
ЭВРИДИКА. Конечно, манера у нее ужасная. Но в обычном смысле, с обычной точки зрения, талант у нее есть. У нее красивые образы.
ОРФЕЙ. Видели вы что-нибудь подобное? В обычном смысле, с обычной точки зрения… Это у вакханок тебя выучили говорить таким манером? Следовательно, в обычном смысле, эти образы тебе нравятся. С обычной точки зрения ты одобряешь моих смертельных врагов? И при этом ты заявляешь, что любишь меня? Ну так с этой точки зрения и в этом смысле я заявляю, что с меня хватит вашей травли. Единственное существо, которое меня понимает — это лошадь.
Бьет кулаком по столу.
ЭВРИДИКА. Это еще не причина, чтобы все бить.
ОРФЕЙ. Я все бью? У меня нет слов. Мадам ежедневно разбивает стекло, но, оказывается, что все бью я!
ЭВРИДИКА. Во-первых…
ОРФЕЙ.(ходит по комнате) Я прекрасно знаю, что ты сейчас скажешь. Ты собираешься сказать, что сегодня ты еще стекло не разбила.
ЭВРИДИКА. Но…
ОРФЕЙ. Отлично, бей, бей его, бей окно.
ЭВРИДИКА. Как можно довести себя до подобного состояния?
ОРФЕЙ. Посмотрите-ка на эту хитрую бестию! Ты ведь не бьешь окно, потому что я все равно ухожу…
ЭВРИДИКА.(живо) Что ты имеешь в виду?
ОРФЕЙ. Да, что я, по-твоему, слепой? Я ведь знаю, почему ты бьешь окна. Ты хочешь, чтобы пришел стекольщик!
ЭВРИДИКА. Ну да, я бью окна, чтобы пришел стекольщик. Это славный молодой человек, у него доброе сердце. Он слушает меня. Он восхищается тобой.
ОРФЕЙ. Весьма любезно с его стороны.
ЭВРИДИКА. И когда ты часами расхваливаешь лошадь, когда ты оставляешь меня совсем одну, я бью стекло. Я полагаю, ты не ревнуешь?
ОРФЕЙ. Ревную? Я? Ревновать к мальчишке-стекольщику? Почему бы заодно не ревновать тебя к Аглонике? Вот еще! Ладно, коль скоро ты отказываешься разбить окно, я сам его разобью. Это меня утешит.
Разбивает окно. Слышно: Стекольщик! Стекольщик!
Эй! Стекольщик! Он поднимается. Ревную?
Сцена вторая
Те же и ЭРТЕБИЗ
ЭРТЕБИЗ появляется на балконе. Стекла в его ранце вспыхивают на солнце. Он входит, преклоняет колено, скрещивает руки на груди.
ЭРТЕБИЗ. Добрый день, Господа и Дамы.
ОРФЕЙ. Здравствуйте, мой друг. Это я, я разбил окно. Заметьте это. Я вас оставляю. (Эвридике) Дорогая, вы присмотрите за работой. (Лошади) Мы любим своего поэта? (целует ее). До вечера.
Уходит
Сцена третья
ЭВРИДИКА, ЭРТЕБИЗ
ЭВРИДИКА. Вы видите, я ничего не придумываю.
ЭРТЕБИЗ. Это неслыханно.
ЭВРИДИКА. Вы меня понимаете.
ЭРТЕБИЗ. Бедняжка.
ЭВРИДИКА. С тех пор, как эта лошадь привязалась к нему на улице, с тех пор, как она явилась в дом, с тех пор, как она с нами живет, с тех пор, как они разговаривают…
ЭРТЕБИЗ. Лошадь опять с ним говорила?
ЭВРИДИКА. Она ему сказала «мерси».
ЭРТЕБИЗ. Он знал, кого взять.
ЭВРИДИКА. Короче говоря, уже месяц как мое существование стало пыткой.
ЭРТЕБИЗ. Но вы же не можете ревновать его к лошади?
ЭВРИДИКА. Лучше бы он завел любовницу!
ЭРТЕБИЗ. Эвридика…
ЭВРИДИКА. Без вас, без вашей дружбы я бы давно сошла с ума.
ЭРТЕБИЗ. Милая Эвридика.
ЭВРИДИКА. (смотрит в зеркало и улыбается) Вообразите, у меня, кажется, появилась маленькая надежда. Он догадался сосчитать, что я каждый день разбиваю стекло. И вместо того, чтобы сказать, что я бью окно, поскольку это приносит счастье, я сказала, что это для того, чтобы вы пришли меня повидать.
ЭРТЕБИЗ. Я не осмелюсь…
ЭВРИДИКА. Постойте. Он устроил мне сцену и разбил окно. Я верю, он ревнует.
ЭРТЕБИЗ. Как вы его любите…
ЭВРИДИКА. Чем больше он меня мучает, тем больше я его люблю. Мне даже показалось, что он ревнует меня к Аглонике.
ЭРТЕБИЗ. К Аглонике?
ЭВРИДИКА. Он не выносит всего, что относится к моему прошлому. Я боюсь, что мы совершаем ужасную оплошность. Говорите тише. Я боюсь, как бы эта лошадь нас не услышала.
Они на цыпочках подходят к нише.
ЭРТЕБИЗ. Она спит.
Возвращаются на прежнее место.
ЭВРИДИКА. Вы видели Аглонику?
ЭРТЕБИЗ. Да.
ЭВРИДИКА. Орфей убьет вас, если узнает.
ЭРТЕБИЗ. Он не узнает.
ЭВРИДИКА. (отводит его еще дальше от лошади, ближе к своей комнате) Это… у вас?
ЭРТЕБИЗ. У меня.
ЭВРИДИКА. Как это выглядит?
ЭРТЕБИЗ. Как кусок сахара.
ЭВРИДИКА. Какие указания она дала?
ЭРТЕБИЗ. Все очень просто. Она сказала: «Вот яд, принесите мне от нее письмо».
ЭВРИДИКА. Это письмо вряд ли будет для нее интересно.
ЭРТЕБИЗ. Она добавила: «Чтобы малышка себя не скомпрометировала, я вам вручаю конверт. Мой адрес я написала собственноручно. Ей нужно только положить письмо в конверт и заклеить. Даже следа нашей переписки не останется».
ЭВРИДИКА. Орфей несправедлив. Аглоника способна на хорошие поступки. Она была одна?
ЭРТЕБИЗ. С подругой. Все-таки, эта среда не для вас.
ЭВРИДИКА. Конечно. Но я не могу сказать, чтобы Аглоника была дурной девушкой.
ЭРТЕБИЗ. Берегитесь славных девушек и славных мальчиков. Вот ваш сахар.
ЭВРИДИКА. Спасибо…
С опаской берет сахар и приближается к лошади
Я боюсь.
ЭРТЕБИЗ. Вы колеблетесь?
ЭВРИДИКА. Я не сомневаюсь, но мне страшно. Честно говоря, мне не хватит мужества на такой поступок.
Монодраму «Человеческий голос» Кокто написал в 1930 году для актрисы и телефона, напитав сюжет удушливой атмосферой одинокой женской квартирки где-то на бульварах. Главную роль на премьере исполнила французская звезда Берт Бови, и с тех пор эта роль стала бенефисной для многих великих актрис театра и кино, таких как Анна Маньяни, Ингрид Бергман, Симоне Синьоре. Несмотря на давнюю дружбу с Жаном Кокто, Франсис Пуленк ждал 29 лет, прежде чем решил написать оперу на сюжет «Человеческого голоса». Сделав ряд незначительных купюр, он использовал оригинальный текст пьесы в качестве либретто.
«Ужасные дети» — отчасти автобиографический роман Жана Кокто — известного поэта, писателя, драматурга, график и декоратора, живописца…
Трехтомник произведений Жана Кокто (1889–1963) весьма полно представит нашему читателю литературное творчество этой поистине уникальной фигуры западноевропейского искусства XX века: поэт и прозаик, драматург и сценарист, критик и теоретик искусства, разнообразнейший художник живописец, график, сценограф, карикатурист, создатель удивительных фресок, которому, казалось, было всё по плечу. Этот по-возрожденчески одаренный человек стал на долгие годы символом современного авангарда.Третий том собрания сочинений Кокто столь же полон «первооткрывательскими» для русской культуры текстами, как и предыдущие два тома.
История, рассказанная в пьесе, стара, как мир и столь же тривиальна. В центре внимания драматурга — театральный семейный дуэт, скучноватая идилличность которого внезапно вспарывается острыми углами любовного треугольника. Примадонна и хозяйка парижского театра Эстер находится на том гребне красоты, признания и славы, за которым неминуемо брезжит период медленного увядания. Она обожает своего мужа Флорана — героя-любовника, премьера «Комеди Франсез». Молодость врывается в их жизнь непрошеной длинноногой гостьей, начинающей актриской Лиан, чьи робость и полудетская угловатость быстро сменяются созвучной новому времени беспардонностью.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Трехтомник произведений Жана Кокто (1889–1963) весьма полно представит нашему читателю литературное творчество этой поистине уникальной фигуры западноевропейского искусства XX века: поэт и прозаик, драматург и сценарист, критик и теоретик искусства, разнообразнейший художник живописец, график, сценограф, карикатурист, создатель удивительных фресок, которому, казалось, было всё по плечу. Этот по-возрожденчески одаренный человек стал на долгие годы символом современного авангарда.Набрасывая некогда план своего Собрания сочинений, Жан Кокто, великий авангардист и пролагатель новых путей в искусстве XX века, обозначил многообразие видов творчества, которым отдал дань, одним и тем же словом — «поэзия»: «Поэзия романа», «Поэзия кино», «Поэзия театра»… Ключевое это слово, «поэзия», объединяет и три разнородные драматические произведения, включенные во второй том и представляющие такое необычное явление, как Театр Жана Кокто, на протяжении тридцати лет (с 20-х по 50-е годы) будораживший и ошеломлявший Париж и театральную Европу.Обращаясь к классической античной мифологии («Адская машина»), не раз использованным в литературе средневековым легендам и образам так называемого «Артуровского цикла» («Рыцари Круглого Стола») и, наконец, совершенно неожиданно — к приемам популярного и любимого публикой «бульварного театра» («Двуглавый орел»), Кокто, будто прикосновением волшебной палочки, умеет извлечь из всего поэзию, по-новому освещая привычное, преображая его в Красоту.