Орест Кипренский. Дитя Киприды - [10]

Все слишком конкретно-политическое романтическим сознанием затуманивалось, углублялось и поэтизировалось мифологическими ассоциациями, личностным подтекстом. В свой картон Кипренский включил фигуру крылатого существа, не то Эрота, не то ангела, которого он писал со своей Мариуччи. Тем самым он его «утеплял». Но к Мариучче мы еще неоднократно вернемся.

Поэтому мне представляется гораздо более обоснованной позиция Валерия Турчина, видевшего в письме Оленину приметы романтизма и свободы: «Его послание из Рима надолго запомнилось… Дух свободы, которым были окрылены переживания художника, запал людям тревожных десятилетий в душу»[35].

Запомнилось оно и Александру Пушкину, который в 1821 году был сослан Александром I на юг за «вольные» стихи. Он вспоминает о письме Кипренского в 1823 году, еще находясь в ссылке. Надо сказать, что в эпоху Николая I внутреннее стремление Кипренского к свободе будет только усиливаться. Но он уже не сможет его прямо выражать.

Такая же «размытость» наблюдается в его отношениях с враждующими литературными «станами». В Петербурге он дружественно относится и к архаистам, и к новаторам (если воспользоваться терминологией Юрия Тынянова). Он близок к Крылову и Гнедичу, но и к Жуковскому и Батюшкову. К «важным» членам «Беседы любителей российской словесности» и к «легкомысленным» поэтам, шутливо их осмеивающим в своем пародийном «Арзамасе».

Он смотрит глубже, у всех берет то, что ему нужно. И классическую гармонию архаистов, и импровизационную легкость новаторов-романтиков.

Он – разный, он изменчивый, он хочет удивлять и обновляться.

Характеристики в его портретах Василия Жуковского и Сергея Уварова (оба – члены «Арзамаса») будут зависеть от личных качеств моделей, а не от их литературных или политических пристрастий. В молодом Уварове, будущем реакционном министре просвещения, он безошибочно угадает желание «играть роль», «позировать», что поклонника «естественности» Кипренского не могло не отталкивать.

А чины? Может быть, он хотел продвинуться по карьерной лестнице? Но ведь уже в детстве этот мальчик, родившийся в семье крепостных, возомнил себя кем-то вроде подброшенного царского сына. Что может быть выше и слаще этого?

В 1831 году в возрасте сорока девяти лет он наконец «дослужится» до звания профессора исторической и портретной живописи 2-й степени, что соответствовало чину 7-го класса и давало личное дворянство Российской империи.

Но зачем личное дворянство человеку, который с царями общается «на равных»? Художник Александр Иванов после смерти Кипренского писал из Рима отцу: «Кипренский не был никогда ничем отличен, ничем никогда жалован от двора, и все это потому только, что он был слишком благороден и горд, чтобы искать этого»[36]. Он мыслил себя, как Пушкин, числившимся «по России», а не в пределах чиновничьей Табели о рангах.

С таким ощущением личной свободы, как у него, можно сравнить только поведение Карла Брюллова, которому уже было на кого равняться – на Ореста Кипренского.

Оба выше всего ценили творческую свободу и человеческие чувства. Их стержнем, как почти у всех романтиков, была любовь. Карл Брюллов всю жизнь любил изменчивую и непостоянную графиню Юлию Самойлову, изображая ее и двух ее воспитанниц во вдохновенных портретах («Портрет Юлии Самойловой с воспитанницей Джованниной Пачини и арапкой», 1832–1834, «Портрет Юлии Самойловой, удаляющейся с бала с воспитанницей Амацилией Пачини», 1842).

Его вдохновляла зрелая женская красота, сильная и свободная женщина, ставшая в свете «беззаконной кометой».

Орест Кипренский очень долго искал свою «настоящую» любовь (а для романтиков в этом есть некоторая метафизическая подоплека, тайный рок), остановив свой взор на бедной итальянской девочке Мариучче, которую он бережно воспитал. В этой любви проявилось то его особое пристрастие к «детскому», непосредственному, естественному, о котором мне уже приходилось писать. За свою Мариуччу ему пришлось долгие годы упорно бороться. Такой же борьбы потребовала и пенсионерская поездка в Италию, которая от него постоянно «уплывала».

Все это закаляло характер, делало художника упорным и решительным, преодолевающим гнездящиеся в глубине души «раздвоенность», расслабленность и нерешительность. Ведь он хотел стать гармоничным, хотел преодолеть «несчастливство» и упадок духа, что, к примеру, его приятелю, поэту Константину Батюшкову, сделать не удалось. Того погубила внутренняя «раздвоенность», ввергла в безумие.

А вот Орест Кипренский… Но продолжим наш рассказ.

Глава 4. Вокруг усадьбы Успенское

Успенское – это загородное имение под Старой Ладогой приятеля Ореста Алексея Томилова. Пишу «приятеля», хотя отношения вырисовываются не столь простыми, а с годами, кажется, и вовсе пришли к обоюдному охлаждению. Здесь важно подчеркнуть, что «звездное дитя» Орест не был в имении богатого Алексея Томилова «нахлебником» или случайным гостем. Он общался с хозяином на равных, что было необходимым условием любого его пребывания в домах знати. Его звали, а не он напрашивался.

Алексей Томилов был года на три старше Ореста, масон высокой степени, как и А. С. Строганов, А. И. Корсаков, князь Иван Гагарин. Артиллерийский офицер, который как-то рано, перед самым началом бурных военных событий, захвативших Россию, успел выйти в отставку. Это случилось в 1808 году – ему всего-то двадцать девять лет! За год до этого он унаследовал Успенское – имение под Петербургом, куда часто будет приезжать Орест. В том же 1808 году хозяин имения женится. Год судьбоносный! Алексей Томилов – из разряда любителей и знатоков искусства. В его собрании едва ли не все офорты Рембрандта. Он и сам не прочь «побаловаться» искусством. Но во всех его «опытах» виден безнадежный дилетантизм.