Оренбургский владыка - [94]

— Ольга Викторовна! — атаман опустился перед женщиной на одно колено, поцеловал ей руку. — Устали?

— Устала, — тихо отозвалась женщина, у нее было очень милое молодое лицо.

— Потерпите еще немного, — попросил Дутов, — скоро полегче станет.

Женщина потупила голову, произнесла со вздохом:

— Я потерплю, — и, словно бы почувствовав что-то, улыбнулась Дутову, — я вообще очень терпеливая, Александр Ильич. Крест свой буду нести до конца… Не дрогну.

Атаман вновь поцеловал ей руку.

— Спасибо, Ольга Викторовна! — Дутов приподнялся, пошарил глазами вокруг. — Кривоносов, не изображай из себя разведчика! Где ты?

Из-за верблюда, лежавшего на снегу, будто сытый кот с подогнутыми под брюхо ногами, поднялся смущенный казак, поправил на голове папаху:

— Здесь я!

— Чего ты там делаешь?

Кривоносов засмущался, запоздало отвел взгляд в сторону:

— Да я это…

— Чего — это?

— Чтоб, значит, не мешать вам…

— Ты нам совсем не мешаешь, — атаман рассмеялся, не выдержав. — Поставь-ка лучше на костер чайник. Мы с Ольгой Викторовной чаю попьем.

Поспешно прижав ладонь к виску, Кривоносов отбежал в сторону, напихал в чайник чистого снега. Ординарец Мишуков распахнул узел, который нес в левой руке — правая лежала на кобуре маузера, — раскинул его на снегу.

В узле оказалось еще довоенное печенье, на котором искрились мелкие рисинки спекшегося сахара, несколько крупных, сизого неаппетитного цвета мармеладин и глиняная банка с надписью «сибирское топленое масло» — популярный оренбургский продукт. Масло это продавалось во многих городах России, поставляли его и за границу… У Кривоносова, когда он увидел эту глиняную черепушку, даже в горле запершило: слишком памятны были эти горшочки по детским годам…

Атаман сжимал в пальцах руку Ольги Викторовны, прикладывался к ней губами и произносил ничего не значащие фразы. Впрочем, если бы он произнес их один раз, слова эти кое-что еще бы значили, но от бесконечных повторений они сделались тусклыми, стерлись, поэтому Ольга Викторовна, слыша их, ничего не отвечала, а лишь кивала головой…

— Потерпите еще немного, голубушка, скоро будет легче…

— Да, да, да…

Дутов откинулся назад, с жалостью оглядел женщину, едва касаясь пальцами, разгладил крохотные морщинки на ее лице, проступившие за время похода, жалость еще больше овладела им, внутри родился странный тихий скрип, словно бы в человеке этом что-то перевернулось, глаза заблестели, и Дутов вновь поспешно ткнулся губами в руку Ольги Викторовны.

Чай в степи, у костра, на привале восхитителен, в такие часы Дутову всегда вспоминался чай его детства, когда отец мотался с полком по бухарским и хивинским пескам, а семья — вместе с ним. Обедать и ужинать приходилось на просторе, в затенях песчаных барханов, на пропахшей конским по́том кошме — это отпугивало змей. Иногда казаки вообще брали с собой в поход веревки, связанные из конских пут, обкладывали ими места стоянок — лучшего способа отогнать от себя гюрзу или кобру нет.

Дутов втянул в себя воздух, ему показалось, что он чувствует, слышит, зримо осязает запах детства — того самого детства, которое он всегда помнит и которое всегда остается с ним. Кривоносов поспешно разлил по кружкам чай.

Темное плотное небо над степью неожиданно раздернулось — что-то там произошло, в разрыве образовалось острое светлое пятно — то ли солнце это было, то ли луна, то ли чье-то око, не понять. По кострам, по снегу, по сидящим людям пробежался проворный луч, Дутов проследил за ним и улыбнулся: светлый луч — знак добрый словно намек, что поход их окончится благополучно.

Поход этот назвали «Голодным». Миловидная женщина с маленькой головой и гладкими, забранными на затылке в строгий пучок волосами стала женой Дутова. О ней мало кто чего ведал кроме того, что она разделила с ним судьбу.

Пафнутьев, маленький, кривоногий, совсем исхудавший, производил впечатление заморыша — казалось, ветер вот-вот собьет его с ног и завалит снегом. Он кренился опасно, упирался лбом в пространство, но на ногах удерживался: кряхтя, делал шаг, другой, хватался за шлею какого-нибудь проходящего мимо верблюда, прижимался и дальше двигался вместе с ним. Еды Пафнутьву доставалось столько, сколько и другим, но ему все время казалось, что её мало, и желудок от безделья совсем ссохся. В Пафнутьеве осталось только одно ощущение — голода, и это ощущение допекало его больше всего.

Иногда длинная колонна дутовцев проходила мимо какого-нибудь заснеженного кыргызского села, верблюды радостно фыркали и норовили свернуть туда, сердились, когда у них на шеях повисали люди, возвращая на старую дорогу — новые тропы было запрещено прокладывать, с кыргызами — никаких контактов. Командиры следили за этим строго. Они боялись, что солдаты, добравшись до селений, займутся грабежами, а это мигом поднимет кыргызов против казаков, кровь зальет степь. Против обоих — и преследующих войско советских частей и против кыргызов Дутову не устоять. Командиры ставили реденькую, с винтовками наперевес, цепь, которая отсекала селение от голодной казачьей колонны, и колонна следовала дальше.

В тот декабрьский, короткий, как прыжок вороны на снегу, день потеплело, откуда-то из глубин степи прибежал влажный ветер, обласкал людей — слишком мягким он показался измученным казакам, на их худых небритых лицах появились невольные улыбки. Ветры в здешней степи бывают совсем другие — жестокие, напористые, в несколько минут они могут превратить человека в груду мерзлых костей, в известняк — камень, который подрядчики привозят в кыргызские села для строительных нужд. Если гранит рассыпается на морозе в пыль, превращаясь в груду песка, то известняк кряхтит, ежится, стонет, будто живой, но пятидесятиградусную студь переносит без особых хлопот и среди кыргызов ценится очень высоко.