Оренбургский владыка - [96]

В последний день ноября красные заняли станицу Каркаралинскую, ставшую к этой поре настоящим городом. Дутовцы покатились дальше, к Сергиополю. Голодным, измученным людям предстояло пройти до Семиречья пятьсот пятьдесят верст.

Во время боев под Каркаралинском, который народ звал просто Каркаралой — слишком уж неудобное название имел этот городок — к дутовцам пристал партизанский отряд, человек семьдесят, все на лошадях. Отряд прорвался сквозь тройной заслон красных, в отчаянной рубке потеряв полтора десятка бойцов и очутился в лагере Дутова.

Атаман пожелал увидеть войскового старшину — командира отряда. Тот явился — подтянутый, высокий, тщательно выбритый, грудь перечеркнута ремнями… Дутов вгляделся в него.

— Что-то лицо ваше мне очень знакомо, — сказал он.

Войсковой старшина стянул с головы папаху. Пышные волосы рассыпались по обе стороны головы, были они белы, как снег — ни одного темного волоска.

— Не узнаете, Александр Ильич? — улыбаясь во весь рот, спросил войсковой старшина.

— Дерябин? — неуверенно произнес атаман.

Войсковой старшина улыбнулся еще шире. Серые глаза его потеплели.

— Он самый.

Атаман обнял войскового старшину.

— Господи, недаром говорят, — что гора с горой… — атаман почувствовал, как дыхание у него пресеклось, он умолк, закашлялся. Откашлявшись, выкрикнул зычно: — Мишуков!

Есаул словно из-под земли появился в ту же секунду.

— Я понимаю, Мишуков, это свинство — просить что-либо у тебя в таких условиях, но вдруг найдется по стопке водки для меня и для моего старого однополчанина?

— Найдется, — коротко выдохнул Машуков и исчез.

— Господи, мы не виделись целую жизнь, — озабоченно проговорил Дутов, усаживая своего бывшего заместителя на складной походный стул, — целую жизнь… Сколько ж мы не виделись?

— С марта семнадцатого года. С той самой поры, когда вы с фронта отправились в Петроград. Прощальный ужин в землянке помните?

— Помню, — наклонил голову Дутов, хотя, если честно, ничего не помнил.

Выпить водки не удалось. Со стороны Каркаралы принеслось несколько снарядов. Под один из снарядов попал верблюд, взрыв располовинил животное, в одну сторону понеслись ноги с недоуменно шамкающей, еще живой головой, в другую — задница с окровавленным тощим хвостом.

Дутов хладнокровно проследил за полетом половинок верблюда и неожиданно весело воскликнул:

— Вот и не надо будет сегодня резать двугорбого!

Смерти Дутов не боялся, он вообще не верил, что она способна опрокинуть его — относился к ней легко.

В обозе жизнь проще, чем в передовом отряде. Здесь и парой сухарей к чаю можно разжиться, и при случае на санях подъехать, и ослабевшего офицерика подвезти — бывшие гимназисты, как правило, не выдерживали тягот перехода — спасти живую душу, доброе дело сделать.

Однако обоз был для Ивана Гордеенко чужим, несмотря на непригодность казака к строевой службе. Для обоза и характер надо было иметь обозный, и душу обозную, и амуницию, — у Ивана же все это было другим. Люди в обозах ездили с длинноствольными винтовками-трехлинейками системы капитана Мосина, а Гордеенко — с коротеньким удобным карабином. Голос у карабина был громче, чем у винтовки: когда Иван стрелял из него, то будто из пушки садил, даже верблюды приседали на задние ноги.

В тот вечер бывший пулеметчик достал картошки — четыре крупных, гладких, похожих на диковинные фрукты картофелины, отмытые до сливочного блеска, нарядных, как рождественские игрушки, — выменял в задах обоза на новенький суконный башлык, и вечером решил испечь их в костре. Сделать из них настоящую «печенку», с хрустящей корочкой, как в детстве. Он разделил добычу на две части: пару штук, посыпав крупной каменной солью, — своей, оренбургской, — решил съесть сразу, другие две — утром. Еще он разжился луковицей — крупной, твердой, в солнечной шелестящей одежке — настоящая была луковица, не гниль какая-нибудь. Что-то у Гордеенко зубы начали шататься. Луком он быстро поправит свои десны, и, даст Бог, переместится из обоза, из последних рядов в передние, в те, что с противником каждый день схлестываются.

Очередную ночевку, как и предыдущие, предстояло совершить в морозной степи. Хорошо, хоть ветер утихомирился, днем он до костей доставал.

— Ох-хо-хо! — Гордеенко похлопал себя руками по бокам и стал ладить костер.

Дровишки и растопку возили с собою, в степи этого товара не было, а у Ивана диковинная штука имелась: два ведра сопропеля, или иначе — торфа. Легкого, слоистого, спрессованного в плоские удобные брикеты, быстро разгорающиеся. Чтобы наладить костер, достаточно одного серника — эти фанерные спички с головками, обмакнутыми в густую серу, возчики важно, с вкусным хрустом отламывали от «расчески» и шваркали головками по шершавой фанерке, рождая вонючее желтое пламя.

Гордеенко расчистил снег почти до земли, сделал углубление, на дно его сунул несколько клочков бумаги — порванную листовку красных. Потом положил пару веток карагача, сверху — тощую, как кизяк, брикетину сопропеля. Приготовил еще пару веток карагача, которые надо будет подложить в огонь чуть позже, когда наступит пора печь картошку. Карагач — дерево жаркое, горит долго, угли от него — самые лучшие для разного печева — и хлеб пышный можно приготовить, и картошку, и мясо…