Оренбургский владыка - [71]

Каширин только чесал пальцами затылок, да восклицал жалобно:

— Аэроплан бы сюда — мы бы живо этого толстомясого отыскали!

— Не убивайся, Иван Дмитриевич, — резонно успокаивал Каширина Блюхер, человеком он был вдумчивым, верил в то, что безвыходных положений не бывает — сам много раз попадал в тяжелейшие передряги и выходил из них целым и невредимым. — Дутова мы найдем и без аэроплана.

— Как, каким образом, Василий Константинович? Гадалку, что ли, призовем?

— Мы Дутова вычислим.

— Чего, чего, Василий Константинович?

— Вычислим, говорю. Высчитаем. Как приказчики перед тем, как продать товар, на бумажке высчитывают прибыль.

— А потери они не высчитывают?

— И потери высчитывают, — спокойно ответил Каширину Блюхер, отер ладонью свою крупную, наголо обритую голову.

С соображениями Блюхера Каширин не согласился, взял толстый карандаш и постучал по карте его торцом:

— Вот тут мы их и встретим, в этом месте… Здесь они будут переправляться через Гумбейку. У станицы Черниговской.

Своенравная небольшая Гумбейка то мелела, то, наоборот, набухала грозно, особенно после весенних дождей, сметая все на своем пути. Блюхер пробовал возразить — Дутову появляться у Черниговской не резон, он может перейти Гумбейку в любом другом месте — воды сейчас в реке столько, что ее запросто перепрыгивают вороны, но Каширин твердо стоял на своем.

Напрасно упрямый Каширин не послушался опытного Блюхера. Дутов совершенно беспрепятственно, открыто переправился через Гумбейку в другом месте — около станицы Назаринской, и запасся провиантом — никто ему не помешал. Блюхер, узнав об этом, лишь печально усмехнулся.

Свое Блюхер все-таки взял. Через шесть дней он настиг Дутова, когда тот с обозом, с ранеными, неповоротливый, отяжелевший, — вместе с дутовцами в Тургайские степи уходило много гражданских лиц, — плелся по степи. И окружил его. Нападение Блюхера было внезапным, растерялись даже бывалые фронтовики.

— Главное — эвакуировать раненых, — прокричал атаман Акулинину. — Если их бросим — грош нам цена. Казаки перестанут нам верить, — Дутов порывисто шагнул к товарищу, — давай, Иван, обнимемся. Вдруг больше не свидимся?

В этом бою они разделились: начальник штаба находился на одном участке боя, атаман на другом. Акулинин прикрывал отход, Дутов увозил раненых, спешно подгребая хвосты… Прежде всего, атаман все-таки отправил в степь повозки с войсковыми регалиями, печатью, кассой, втиснутой в сейф, и Шуркиного брата — вялого прыщавого студента. Следом перебросил и саму Сашу Васильеву — очень боялся ее потерять, а уж потом стал вывозить раненых.

Не бросали Дутова самые близкие люди, те, кто немало поел с ним землицы на войне, — да попил водицы ржавой, от которой пучило живот и вздувалась печень, — дорогие фронтовики. У атамана, когда он смотрел на них, чуть слезы на глазах не проступали, — ведь он видел свое собственное, совсем недавнее, но уже безвозвратно ушедшее прошлое — такое больное, но по-прежнему близкое. Африкан Бембеев, Удалов, раненный во время боев на оренбургской окраине, Еремеев, Сенька Кривоносов, горбоносый щуплый Пафнутьев, так и не растерявший, несмотря на седину в волосах, мальчишеской непосредственности. Около фронтовиков продолжал обретаться и сдержанный, немногословный, хранящий в себе загадку Потапов. Мужики пробовали понять, откуда у него, скромного прапора, из каких глубин, из какого корня произросла, вылезла и пристряла способность к гипнозу, — но так распознать и не смогли.

Как-то вечером в степи Дутов пришел к их костру, принес немецкую поясную флягу, наполненную ромом, — этот трофей был снят с убитого красноармейца, непонятно как оказавшийся у простого челябинского работяги, — отдал флягу Еремееву:

— Держи, это ром.

Тот отвинтил пробку, понюхал нутро:

— Шибает дюже вкусно. Я никогда не пробовал. Это что такое, Александр Ильич, ром? — он приподнял фляжку.

— Лекарство от всех болезней. Заморское. Береги, Еремей, флягу. Раненым для укрепления здоровья можно давать.

Дутов присел на корточки, замолчал, вгляделся в огонь. Казаки боялись нарушить неожиданно установившуюся тишину, пока атаман не проговорил:

— Самая загадочная вещь на свете — огонь. Самая добрая и самая злая.

Казаки молчали — они помогали Дутову выстоять лишь одним своим присутствием, тем, что они были, что они есть…

На следующий день вновь затеялся бой. Красные подогнали пушки. Нападение было внезапным — враги вновь будто бы свалились с неба, атаман растерялся — лицо перекошенное, с глазами, сжавшимися в щелки. Он спрыгнул с коня, метнулся в сторону, — надо было определить направление для отхода.

Растерянность прошла быстро, — эта штука вообще недопустима на фронте. Дутов сообразил, что лучше всего отходить по длинной, довольно глубокой низине — в ней есть хоть какая-то защита от снарядов. Он ухватил под уздцы лошадь, впряженную в телегу, — на ней лежало трое раненых, — и вприпрыжку, легко, с проворством, совсем не присущим его грузной комплекции, поволок повозку в низину. Прокричал призывно:

— За мной идите, за мной! По этой лощине… За мной!

Он доволок повозку до края лощины, телега задрала тупой задок и проворно соскользнула вниз. Снаряды с воем проносились над ней, рвались наверху, но в саму лощину ни один из них не попал.