Оренбургский владыка - [70]

Ни одного живого места не было на теле Климова, и в душе тоже не осталось ничего живого — все покалечено, смято. Поэтому, чем раньше он уйдет из этого мира, — тем будет лучше. Да еще в душе сидела тоска — далекая, зажатая, будто попала в капкан, потому и не такая пронзительная. Раньше Климов тоске сопротивлялся обязательно, сейчас же не было ни сил ни желания.

Откуда-то из степи, из простора, у которого ни конца, ни края не было, принесся ветер, приятно омыл лицо хорунжему, и Климов улыбнулся. Светлая улыбка его оказалась неожиданной для конвоиров. Они переглянулись.

— Слушай, господин хороший, — один из них толкнул хорунжего прикладом винтовки, — ты случайно с катушек не слетел?

Климов качнул головой:

— Нет.

Сад был молодой, еще не окреп после ударов лютых зимних ветров, гнулся к земле, словно хотел зарыться в нее. Из степи снова пахнуло ветром, Климову вдруг почудилось, что он слышит голос жаворонка. Рано ему петь, эти птицы прилетят сюда не раньше, чем через полмесяца, да и не поет жаворонок ночью. И тем не менее Климов отчетливо слышал пение жаворонка — словно голос с неба, специально посланный, ободряющий.

— Становись под яблоню, господин хороший, — приказал Климову один из конвоиров, старший. — Дальше не пойдем.

Климов встал под яблоню. Старший удрученно поцецекал языком:

— Не годится. Не видно, куда стрелять.

Из расплывающейся мги сада вытаял чернобородый, сдвинул на затылок суконный шлем.

— Ну что?

Климов, услышав его голос, хрипло рассмеялся:

— Вы не то, чтобы провести войсковую операцию, вы даже толком расстрелять человека не можете, — издевательски произнес он. — Вояки — голые сраки! Принесите мне фонарь, я же просил!

— Он над нами измывается, товарищ командир, — возмущенно взвизгнул один из красноармейцев.

Чернобородый сдвинул шлем с затылка на нос.

— Напрасно ты так считаешь, беляк, — угрюмо проговорил он и выкрикнул, нехорошо напрягаясь лицом: — Принесите кто-нибудь фонарь!

Один из конвоиров закинул винтовку за плечо и спешно потопал в дом, через несколько минут вернувшись со старенькой, слабо помигивающей плоским пламенем «летучей мышью», приподнял ее, освещая пленника.

— Ну как?

Напарник привычно поцокал языком:

— Пока ты стоишь рядом с ним — видно, но когда отойдешь с фонарем аршина на три — по тебе стрелять можно будет, по нему — нет.

Красноармеец, державший в руке «летучую мышь», сплюнул под ноги.

— Такой стрелок, как ты, непременно пульнет по кривой: по беляку промажет, а товарищу всадит пулю в лоб.

— Р-разговорчики! — предупреждающе рявкнул чернобородый.

— Действительно, красноармейцы, чего базар устроили? — хрипло проговорил Климов. — Я же дважды предлагал — дайте фонарь мне, я подержу. Ну!

Красноармеец приподнял «летучую мышь» выше, осветил пленного. Климов нашел в себе силы выпрямиться и, держась рукою за ствол яблоньки, растянул рот в улыбке:

— Давай, говорю, фонарь! А ты, братец, — сказал он второму конвоиру, — ты заряжай ружье.

Красноармеец, вытянув фонарь в руке, обернулся к чернобородому:

— Товарищ командир, можно?

— Отдай фонарь, раз господин беляк требует. В конце концов не винтовку же отдаешь. Пусть поспособствует нашему революционному делу, поможет расстрелять врага свободной России.

Из ночи, из глубины степи, вновь принесся легкий ветер, обдал людей запахом прелой травы, смешанным с духом травы молодой, горечью прошлогоднего чернобыльника и оренбургской полыни, которая, как известно, прели не поддается. Климов взял из рук конвоира фонарь и осветил себя.

— Только в фонарь не попадите, — предупредил чернобородый бойцов, — иначе начальник тыла уши пообрывает. А я добавлю.

— Ну, давайте, стреляйте, — прохрипел Климов, поднимая фонарь еще выше. Бледное измученное лицо его сейчас было хорошо видно. — Чего медлите, людоеды красные?

— Не нукай, — пробормотал чернобородый угрюмо, — мы не лошади.

Климов задрал голову, вглядываясь в небесный полог, поймал глазами одну звездочку, потом другую, через несколько секунд, вглядевшись, увидел, что все небо усеяно мелкими, тускловатыми звездами. Какая из них — его? Кадык на шее хорунжего заходил беспорядочно, в горле что-то захлюпало, и он, борясь с собою, прощаясь со звездами, поднес свободную руку к шее, стиснув горло.

Через несколько секунд ударил нестройный залп. Стреляли красноармейцы метко. Одна из пуль пробила Климову руку, которой он прижимал кадык, затем, разбрызгав кровь, просадила насквозь горло и, вильнув в сторону, застряла в яблоневом стволе. Вторая попала в грудь. Климов, продолжая держать в руке фонарь, не бросая его на землю — в хорунжем, даже умирающем, работал инстинкт дисциплины, — опустился на колени, качнулся в одну сторону, потом в другую и повалился на спину.

— Закопайте его здесь, под яблонями, — приказал чернобородый красноармейцам. — Он умер не самым худшим образом. Пусть спит спокойно.

Преследовали Дутова два отряда — Блюхера и Каширина. Кобозев куда-то исчез — видимо, отозвали в Москву.

У станицы Магнитной красные разведчики врубились в замыкающую дутовскую колонну и покрошили часть людей саблями. Атака была отбита, но человек двадцать Дутов в ней потерял. Под покровом быстро густеющей ночи он ушел в степь и бесследно растворился в ней. Утренние поиски ни к чему не привели — атаман со своим отрядом как сквозь землю провалился — ни людей, ни конского помета, ни следов телег, на которых везли штабное барахло, ни остатков костров.