Оренбургский владыка - [125]

Мужских лиц не было, только женские, и Сенька, пребывая во сне, недоуменно шарил глазами по сторонам, гадал, а где же мужики? Куда они подевались? Не было Кривоносову ответа. И от того, что не было ответа, делалось тревожно, сумеречно, сердце билось заполошно, безуспешно пыталось выпрыгнуть из грудной клетки, найти выход, но не могло отыскать его.

— Где мужики? — спрашивал Сенька у окружающих и не получал ответа. — Куда все подевались?

— А ты разве не знаешь, куда все подевались? — погасив улыбку на лице, спросила у него незнакомая щекастая молодка.

— Нет, — Сенька энергично мотнул головой.

Молодка хотела ему сказать по секрету, куда же пропало мужское население станицы, но не успела, поспешно растворилась в воздухе — была женщина и не стало ее. Просыпался Кривоносов с мокрыми щеками и долго потом лежал неподвижно, пусто хлопал глазами, глядя в темноту, — заснуть до самого рассвета уже не удавалось. Одно спасение — круглосуточные наряды у дверей атаманской квартиры.

Он видел, как бестолково ведет себя атаман, мечется, понимал, что Александр Ильич ощущает себя загнанным, чует опасность, но не может понять, откуда, из какого угла она придет. Сеньке было жаль растерянного атамана, жаль было милейшую Ольгу Викторовну, жаль самого себя, поскольку он связал с этими людьми свою жизнь. Кривоносов вздыхал, замыкался… Он видел за окном серое неровное небо, серый снег, и тоска Сенькина делалась сильнее, становилась острой, как плач. Хотелось домой.

Среди казаков ходили слухи, что скоро они все отправятся домой, лица их от этих разговоров разглаживались, светлели. Правда, причины возвращения называли разные: одни считали, что атаман специально договорился с красными об условиях возвращения и даже подписал какую-то бумагу, приняв требования комиссаров, другие, напротив, обсуждали версию, что атаман с комиссарами договориться не сумел и поэтому поднимает в Советской России восстание. А всякое восстание — это война.

Казаки вздыхали:

— Ох, не хотелось бы воевать!

— Но домой-то тянет?

В ответ вновь раздавались вздохи:

— Очень тянет.

— Тогда за это дело и повоевать можно.

У казаков была своя правда, у начальства — своя. И над всем этим стоял атаман.

Дутов понимал: чем дальше оттягиваются сроки восстания в Советской России, тем меньше проку от самого восстания, оно будет задавлено. Целиком исчезнет такой важный фактор, как внезапность, а ожидание всегда очень изматывает людей, и они из сильных, способных перемалывать сталь воинов, превращаются в тлю. Разлагающую суть ожидания атаман познал на себе, да и половина тех людей, которых подготовил Чанышев, скорее всего, уже превратились в обычную вареную кашу. Кроме того, чекисты тоже ртом мух не ловят, агентура у них сильная, к каждому кто собирается принять участие в восстании уже наверняка приставили пару ловцов в кожаных фуражках и не с мухобойками в руках.

Поэтому, когда Чанышев прислал с Еремеевым донесение Дутову о том, что к восстанию готов целый полк красных, атаман немедленно настрочил Касымхану ответ, где приказал выслать им оружие на границу для вооружения, перерезать телеграф и выслать гонцов в указанные им места.

Именно это письмо подстегнуло руководство Семиречья к решительным действиям. Дутова надо было уничтожить как можно скорее. Подходила к концу первая февральская семидневка.

Тот вечер был обычным. Александр Ильич писал очередную прокламацию, адресованную красноармейцам, рассчитывая, что с помощью Чанышева она дойдет до «заблудших душ». Ольга Викторовна сидела за рукоделием. Казаки, стоявшие в наряде у атаманской квартиры, тихо переговаривались, что в крепости ничего нельзя купить — ни мяса свежего, ни овощей, а рыбой тут и не пахнет, более того — даже простую катушку ниток не всегда приобретешь, — очень дорого. Словом, не жизнь наступила, а хрен знает что — чужбина есть чужбина, она всегда горька.

Раньше, когда старые сивоусые казаки при Сеньке рассуждали об этом, он пропускал их речи мимо ушей, сейчас Кривоносов жалел о том, что не слушал старых казаков. Возможно, речи их пригодились бы, возможно, казаки знали какие-то способы борьбы с тоской… От жалости к себе Кривоносов задыхался, шмыгал носом, сопел, — ему казалось, будто в груди образовалась дырка, и в нее уходил не только воздух, но сама жизнь.

Хоть день в предчувствии весны уже и пошел в рост, и светлого времени вроде бы прибавилось, а темнело в Суйдуне все равно рано. В воздухе появлялось темно-серое пятно, схожее с пчелиным роем, быстро распространялось и в течение нескольких минут на землю, на угрюмые крепостные стены опускался предночной морок, в котором даже пальцев на руке не увидеть. Морок стремительно сгущался, и очень скоро делалось так темно, что по кривым мерзлым улочкам Суйдуна можно было ходить лишь с фонарем, либо с факелом.

Для дежурных казаков в доме имелась своя каптерка — угловая комната с крохотными окнами, провонявшая насквозь прелым табаком, потными портянками и какой-то странной тухлятиной, совершенно неведомой пришлому оренбургскому люду. Возможно, это было что-то китайское, особое, кулинарное, этакое национальное, для приготовления которого требуются дохлые тараканы, сухие червяки и застоявшийся гадючий яд.