Орельен. Том 2 - [12]

XLVI

В тот день Орельен не отважился больше выходить из дому. Он не мог простить себе, что так по-дурацки пропустил Беренику, не дождался ее посещения. Он ждал Беренику. Он не спускал глаз с телефона, с входной двери, как сторожевой пес. И впрямь, вся его жизнь приостановилась. Невиданная приостановка мыслей, чувств, даже боли. Он ждал, он не делал ничего, он только ждал; и то его еле хватало на это ожидание.

Он не завтракал, не обедал. Время перестало казаться таким бесконечно долгим. Орельен чувствовал, как в сознании рождаются обрывки фраз, возникают зачатки мыслей. Ничто не принимало четких форм, ничто не завершалось. Он жил с таким чувством, точно пловец, который, готовясь к заплыву под водой, задерживает дыхание. Ничто на свете не существует — чудилось ему, — кроме одной уверенности: Береника его любит. И от этой мысли он испытывал не радость, которую так ждал, а какое-то странное оцепенение. Так — словно благодаря этой уверенности он овладел всем миром, сделал последнее открытие, за которым нет ничего — небытие. Подобное чувство, должно быть, испытал Александр Македонский, когда напоил своего коня водой Индийского океана, ибо полководец не знал, что за этими легендарными водами лежат еще земли. То, что Береника его любит, то, что он знал об этом, не сомневался отныне в ее любви, вовсе не распахивало дверей перед его мечтой, вовсе не побуждало Орельена представлять себе дальнейшее развитие эпопеи. Любовь Береники была не эпопеей, а состоянием. С тех пор как Орельеном овладела уверенность, он был меньше чем когда-либо способен представлять себе все будущие перипетии разделенной любви. Он уже не мог представить себе Беренику в своих объятиях, не мог представить себе битвы за Беренику, любви Береники в том узко ограниченном и полном смысле, в каком все мужчины, да и сам Орельен первый, понимают любовь.

К десяти часам вечера он почувствовал голод. «Голод, естественный для молодого организма», — подумал Орельен. Только по этому неприятному ощущению в пустом желудке он понял, что весь день прошел в ничегонеделании, был израсходован, в сущности, ни на что. Одновременно с тем, как росло разочарование, вызванное мыслью, что Береника не вернется, что она даже не позвонила, он твердил себе, что и надеяться на это не следовало: ведь и так ей нелегко было утром выбраться из дому, чтобы заглянуть к нему. Ясно, что ранее завтрашнего дня ей не представится подходящий случай. Он сам, кажется, выискивал предлоги, чтобы пойти закусить. Но ведь он действительно голоден. В ресторан идти уже поздно… можно где-нибудь перехватить бутерброд. Он подумал о надвигающейся ночи и вздрогнул. Выглянул в окно: слякоть и дождь.

Когда он вошел в залитое резким светом кафе близ «Шатле», с полей его шляпы стекала вода, а плащ стал от дождя совсем черный. Здесь можно заказать суп с гренками, сосиски. Целый день он курил, дымил, как паровоз. Коричневато-золотое пиво показалось ему чудесным, необычайно гармонирующим с окраской его мыслей.

Где-то сейчас Береника? Что делает с этим свалившимся как снег на голову супругом? Супруг этот был для Орельена не столько живым существом, сколько неким призраком, воплощением злого рока, разлучающего влюбленных. Самым серьезным образом Орельен спрашивал себя — ревнует ли он к мужу, или нет? Нет, не ревнует. Он не страдал от сознания того, что Береника сейчас с мужем, он просто не мог себе представить их вместе. По крайней мере в эту минуту не мог. И трепетал при мысли, что не вечно будет так. Он раз и навсегда решил не быть несчастным. Береника его любит. Береника любит его. Он бесконечно долго сидел за столом над куском сыра и яблоком. Дождь перестал. Немножко потеплело. Орельен задумал пройтись до Центрального рынка, где начиналась торговля, дошел до бульваров, по обеим сторонам которых сплошным строем стояли новогодние лотки, освещенные ацетиленовыми лампами, поглядел на заводные игрушки, похожие на коробочки из-под сардин, на мужские подвязки, поистине неслыханной по сложности конструкции, и вышел к «Патефону» на углу Итальянской улицы, пустынной в этот час: он решил послушать музыку, как когда-то вместе со своими одноклассниками-мальчишками, и прослушал Шаляпина в сцене смерти Бориса Годунова, «Страстную пятницу» под управлением Никиша, а потом вперемежку «Богоизбранную отроковицу», «Ученика чародея», «Сорочинскую ярмарку», «Золотого петушка», «Тристана»…

Он купил еще жетонов и три раза подряд проиграл одну и ту же пластинку. Никакая музыка на свете не могла, пожалуй, более полно соответствовать его настроению, чем «Тристан». Особенно начало третьего акта.

Перед очарованием Монмартра он не устоял. К Люлли идти было поздно, и он зашел посидеть в кафе на площади Бланш. Там он наткнулся прямо на Фукса, который приветствовал Лертилуа радостными криками, подсел к его столику и отстал только через час. Один бог знает, что он такое нес! Орельен не особенно-то слушал. Этот пронырливый Фукс буквально начинен секретами, которые ему не терпится поверить собеседнику, и секреты эти касались целого, неведомого Орельену мира, являлись как бы справочником «Весь Париж», весьма специфического толка: тут фигурировали издатели, дамочки, жучки, художники, чиновники в колониях. И все это — в связи с делами редакции «Канья», которые по обыкновению шли неважно. Неужели действительно у Фукса не было другого занятия, как всякий раз при любой встрече цепляться за него, Орельена? Орельену удалось отделаться от него только в половине первого ночи.