Орельен. Том 2 - [109]

— Сначала Люсьен все время пытался вернуть себе Беренику, он даже мысли не желал допустить… А потом, что вы хотите? Жизнь — она сильнее… у него завелись подружки… А Береника осталась одна. Первые годы она считала это чуть ли не благословением божьим… ну, а сейчас… Да вы сами поймете, с первого взгляда поймете. Жизель… Она изучала в Тулузе фармакологию и приехала сюда в Р. в прошлом году… Странная девушка, я бы сказал, прекрасная девушка…

Слова Гастона долетали до Орельена, будто в кошмаре, когда все одновременно покрыто туманом и предельно четко, как в беспорядочном сне и в точном соответствии с логикой сна. И ко всему этому примешивалась горечь последних дней, ни на минуту не оставлявшее его чувство, что он летит в бездонный колодец, это унижение разгрома, все то непостижимое, что совершалось на его глазах… Что там Люсьен говорил об Эдмоне и Карлотте? А заморыш нервно вертелся в кресле. В глазах его горела юношеская страсть, он некрасиво растягивал и кривил свой рот, свой злополучный рот, к которому не захочет прикоснуться поцелуем ни одна женщина. Что он такое говорит? Что любит… Кого? Жизель… Да неужели?.. Он просто влюблен в Беренику… Ах, вот оно в чем дело… Что он рассказывает о ее матери? Орельен смутно припомнил историю матери Береники, уехавшей в Африку… И сказал что-то по этому поводу…

— Вы же видели ее там, внизу, старую даму в синем!

Так, так. Значит, эта старая дама — мать Береники. Она вернулась. По словам Гастона, ее роман закончился полным крахом. Когда она постарела, друг ее бросил. Она чувствовала себя одинокой и решила доживать свой век у дочери.

Гастон, видимо, мог говорить только о себе, и приходилось почти насильно вырывать у него все, что выходило за пределы этой темы. Его тянуло рассказывать еще и еще о себе, о своем детстве, об отце, который был выдающимся математиком.

Издали донесся шум взрыва. Гастон с тревогой посмотрел в сторону окна.

— Что это?

— Авиабомба, — пробормотал Орельен и повернулся на кровати, не отнимая руки от глаз. Ему хотелось поскорее уснуть.

— …в его тени… с шестилетнего возраста я жил в тени отца… рядом с этим неотвязным призраком… я был бессилен против призрака, и вот теперь вы, вы здесь, в желтой комнате, на этой постели… Я ведь вас возненавидел, но она вас любит…

Какая всё нелепость. Жоржетта. Орельен искал опоры в мыслях о Жоржетте. Но даже с закрытыми глазами не мог слепить себе образ Жоржетты. Как будто Жоржетта и дети вместе с ней отступили в самые дальние уголки сознания. Теперь уже отовсюду доносились тревожные голоса. Настойчивое нашептывание Гастона… Какой еще Гастон? Ах, да!

— У меня есть своя машина, маленькая, уже отслужившая, марки «виснер». Когда бывает невмоготу, я сажусь за руль и кружу по дорогам. Вам знакомы здешние окрестности?

Орельен погружался во тьму, волнами вздымавшуюся тьму. Он мучился укорами совести, как бывает, когда знаешь, что спать нельзя, и все-таки не можешь проснуться. Нельзя спать ночью, когда твоя часть на марше. И тогда ты сидишь рядом с водителем и впиваешься бессонными глазами в белый квадратик на заднике впереди идущей машины, белый квадратик, который то удаляется, то становится угрожающе близок; мельканье белого квадратика перед расширенными усилием воли глазами, квадрата, давно умчавшегося и продолжающего белеть уже только во сне; и это белое пятно подчеркивает всю нелепость твоей покорности, невозможность продлить бесконечное бдение…

Где он? На дороге к северу от Арраса, где кишели толпы людей, двигавшиеся врассыпную в зловещем и грозном соседстве с терриконами; где-то у обочины догорал подожженный грузовик. Какой-то пьяный человек вскочил на подножку машины Орельена, предлагая показать дорогу. Орельен отбросил его пинком ноги в грудь…

Перед ним стояла Береника.

IV

Они были одни в желтой комнате, — Гастон куда-то исчез. Только Орельен и Береника. Но все мешало ему вглядеться в Беренику, все отвлекало, даже гравюра на стене, изображавшая бурю, грозу, рыбаков, римские развалины и терпящую бедствие рыбачью ладью… И еще мешал какой-то предмет на этажерке, неразличимый в наплывавшем тумане. И снова Береника… а на экране перед камином какой-то причудливый узор по оранжевому парчовому полю: из рога изобилия низвергался целый каскад фруктов и цветов; рогов изобилия было несколько — вперемежку с морскими раковинами. И с Береникой…

— Вам следует лечь в постель, Орельен, — сказала она, — доктор говорит, что вам нехорошо.

Он вздрогнул: так знакомо прозвучал этот голос. Кровать кружило, как челн под ветром. Он с трудом уселся, бросил вокруг блуждающий взгляд и взял ее руки в свои. Она не сопротивлялась, только отняла одну руку и стала взбивать подушки, чтобы Орельен мог к ним прислониться.

— Береника!

Он сказал все, произнеся слово, в котором сосредоточилось то, чего нельзя было выразить словами. Она поняла и улыбнулась, еле пошевелив губами:

— Что ж, Орельен… видно, так оно и должно было быть.

Теперь он уже ясно видел ее. Лицо было прежнее, только линии стали тверже, резче обрисовались скулы. И то же выражение глаз, губ. Но веки отяжелели, потемнели немного. Кроме того, Береника сильно загорела. Причесывалась теперь она по-другому: волосы были уложены короной вокруг головы, впереди — кудряшки, видно было, что она недавно побывала в руках парикмахера. Быть может, волосы у нее выцвели? И все-таки главное, что меняло ее наружность, было не в фигуре, не в слегка пополневшей талии, а в лице — оно утратило прежнюю необъяснимую прелесть, стало чуть бесцветным. Береника красила губы гораздо ярче, чем когда-то. И сейчас, перед тем как войти сюда, провела по ним помадой. Орельен опустил глаза.