Орельен. Том 2 - [106]

Но человеку требуется известная порция химер. Нужна мечта, чтобы переносить реальность. И этой мечтой была Береника. Береника, отождествляемая со всеми самыми благородными идеями, со всем, что есть в мире гордого и возвышенного. Орельен примешивал ее ко всем своим грезам. У нее он просил совета, и это она привела его к Жоржетте. Ах, теперь, когда есть Жоржетта, есть дочка и сын, так трудно узнать в директоре фабрики, значительно расширившейся благодаря финансовой поддержке четы Арно, трудно узнать в этом педантически аккуратном, с головой ушедшем в работу человеке прежнего Орельена, которого наверняка можно было застать у Люлли в два часа утра… Никто не проследил этого пути от одного Орельена к другому, кроме Береники, которая видела все, не поднимая век… Той Береники, с которой он беседовал про себя… В индустриальном районе, в городе Лилле, ему пришлось совершенно неожиданно столкнуться с некоторыми сложными проблемами. Конечно, легко решить, что некоторые вещи тебя, мол, не касаются. Но, хотите вы или нет, реальность хватает вас за горло. Такова, например, политика. Если бы кто-нибудь посмел сказать Лертилуа, что в один прекрасный вечер февраля 1934 года он вместе с сотнями других людей будет торчать до поздней ночи под деревьями Елисейских полей, он бы только посмеялся… Ну что ж! Это Шестое февраля было всего-навсего плодом некоей иллюзии. Долго не сдававшейся иллюзии. Иллюзии того, чья молодость растоптана войной. Или, вернее, того, у кого война отняла молодость. Он, естественно, поверил тем, кто говорил о себе: «Мы — бывшие фронтовики», — поверил в то, что можно избавиться от всей этой гнили, объединившись с другими, с теми, кто тоже был в окопах… Беда в том, что их сумели разъединить… Каждый верил только в свое… Во всех жило недовольство, но одних натравливали на других… И, однако, в этот вечер Орельен отправился вместе с другими из Лилля в Париж… Все рухнуло, как в бездну, все кончилось беспорядками, стрельбой, подожженными автобусами. Непонятно, как и почему. И еще назавтра, на похоронах, с удивлением всматриваясь в лица убитых, Орельен верил, что удалось поднять страну, что события разовьются, и дело на этом не остановится, произойдет что-то… Но ничего не произошло, совсем ничего. Наступило удушье. А потом… Он перестал верить в этих благонадежных нарушителей порядка, в их группки, в их официозную пропаганду, ничем, в сущности, не отличавшуюся от пропаганды войны. Требовались другие методы. Орельен поверил в другие методы. В любые методы верил. Он во всем разочаровался. Политическая, предвыборная борьба в стране, в которой он жил, не давала никаких надежд. Он принадлежал к тем, кто верил, что мир можно переделать только насильственно. Он слушал то одних, то других. Он не любил вспоминать те годы. И все это лишь для того, чтобы зайти в нынешний тупик… Быть может, из великого зла родится великое благо… Тут глаза его закрылись сами собой, и он снова увидел Беренику…

Что там твердит Беквиль?

— До чего же это дойдет, господин капитан? Если уж они решили заключить перемирие, пусть заключают быстрее…

Они въехали в какой-то расползшийся во все стороны городок, пересеченный длинной улицей, которая шла вверх краем ложбины. Видимо, это был центр городка, но дальше она вилась, как гусеница, и выпускала в бок, наподобие лапок, узенькие улочки, в лабиринте которых их колонна сразу же сбилась.

— Посмотрите, господин капитан, — сказал Блезо, — должно быть, старинное местечко… везде резьба, а народу сколько!

Что верно, то верно. На перекрестках образовались пробки, обоз распадался на отдельные группы; вдруг их вынесло на широкую площадь с развороченной мостовой, с железными столбами; площадь окружали покосившиеся дома. Грузовики, наезжая задними колесами на тротуар, выстроились в ряд на протяжении ста пятидесяти метров; солдаты уже разбрелись, офицеры стояли кучками, прошел генерал в сопровождении штабных. На пороги домов высыпали местные жители и стояли, чуть отступив назад, с подчеркнуто нейтральным видом наблюдателей. В набитых битком машинах отнюдь не военного вида проехали сенегальцы. Оглушительно раздавались слова команды, обоз остановился, за грузовиками показались конные драгуны. На улицу выполз танк и повернулся вокруг своей оси. Люди отхлынули.

— Где мы? — спросил капитан Лертилуа. — Если верить Блезо, это Р.

— Это и есть Р., господин капитан, — подтвердил Беквиль.

Пора было подумать о постое.

III

— Ах, господин Лертилуа… то есть, господин капитан… Я вас сразу узнал!

Аптекарь стал просто страшным, он окончательно оплешивел, и только на маковке торчал пучок волос. Однако лицо было довольно моложавое. С годами пустой рукав стал казаться знаком геройства, тем более что Люсьен Морель носил теперь в петлице пиджака неизвестно что означавшую ленточку. Было чертовски жарко, и все казалось каким-то необычным. И дом Береники, и все эти люди, и старая дама в плетеном соломенном кресле, и рыжая собачонка, которая лаяла не переставая, и пышные зеленые растения. Аптека выходила на главную улицу, где на перекрестке стояла статуя мадонны; само строение было высокое, старинное, и крыша не походила на здешние; молоденькая девушка с черными, туго завитыми волосами, в белом халате, под-которым так четко вырисовывались ее формы, что казалось, она только что вышла из ванны, провела капитана в узенький переулок, где за углом был вход в жилище Морелей; через высокую калитку попадали во двор, вернее, в садик, заключенный между глухой стеной и домом. Дворик треугольной формы, с мощеными дорожками и небольшой площадкой, посыпанной гравием в самом центре; высокие зеленые растения в зеленых же горшках, непропорционально большая маркиза над входной дверью, цветы в синих и белых вазах и сбоку несколько шезлонгов. Офицеры, женщины в легких платьях, какие-то мужчины без пиджаков толпились в этом дворике.