Орельен. Том 2 - [101]

И тут же начал бесконечный рассказ об успехах Розы в Нью-Йорке и о неоценимых качествах господина Моцарта как импрессарио.

— Ах да, возможно, вы ничего не знаете, — произнес он. — Между Розой и мной все кончено… все… фюйть! Удивительно, не правда ли? Такая дружная чета, по крайней мере с виду дружная… Но что поделаешь, Роза — натура избранная, а я всегда был при ней сбоку припека. Не могло же это длиться вечно… А как вы, ваша великая любовь? Ибо это была действительно великая любовь.

Вид у него был самый жалкий. И неопрятный. Воротничок не совсем свежий, на смокинге — пятна. На какие средства он живет? Вдруг Орельен почувствовал к нему огромную жалость. Он заметил, что у Декера трясутся руки. И не только от злоупотребления алкоголем. Должно быть, он серьезно болен.

— Возвращайтесь-ка домой, доктор, и ложитесь в постель…

— Никак не могу, — запротестовал доктор. — Я пригласил девочек, Люсетту. Кстати, не можете ли вы мне ссудить тысячу франков?

Увы, нет. Орельену было теперь не по средствам давать взаймы по тысяче франков. Он и так уже находился в достаточно мерзком положении. Когда Сен-Женэ перешло в руки Бланшетты, Эдмон разъяснил Орельену, что лично он ничего сделать для приятеля не может, поскольку «Институт Мельроз» гарантировал лишь проценты с вклада, составляющие в год весьма скромную сумму. Все зависит теперь от Бланшетты, в той мере, в какой она захочет признать обязательства чисто морального порядка. Лично Эдмон ничем помочь не может, ибо сам ничего не имеет. Не говоря уже о том, что объяснение с Бланшеттой было ужасно щепетильным делом. Орельен не мог опомниться от удивления, встретив, — кто бы мог подумать, — совсем иную, непохожую на прежнюю, Бланшетту, жадную и мелочную, и настроенную особенно агрессивно против человека, которого, как ей казалось, она любила когда-то, а теперь считала соучастником Эдмона, желающим погреть за ее счет руки; она прямо ему об этом заявила и посоветовала обратиться к ее поверенному. В результате переговоров было заключено некое компромиссное соглашение, которому Орельен даже обрадовался, ибо считал, что все безнадежно потеряно. Но прежний образ жизни поддерживать уже было нельзя. Лертилуа получил вполовину меньше того, что в предыдущем году выплатил ему арендатор Сен-Женэ. А тут еще Армандина просила брата не предпринимать ничего, что могло бы причинить неудовольствие госпоже Барбентан, с которой Дебре вели переговоры насчет их фабрики… Как известно, Эдмон и туда вложил деньги… Надо признать, что Жак Дебре обошелся весьма мило со своим шурином. Он предложил Орельену скромную должность на фабрике, чтобы восполнить брешь, образовавшуюся в его бюджете. Орельен дал согласие не сразу. Надо было покинуть остров Сен-Луи, переехать в Лилль… Возможно, обстоятельства и вынудят его к этому, но ему хотелось сначала собраться с мыслями.

А пока он продолжал прозябать в Париже. Прошел год после их встречи с Береникой. Ему казалось теперь, что именно эта встреча перевернула всю его жизнь, все с тех пор пошло по-другому. Мысленно он пережил вновь день за днем весь прошлый год с обеими Берениками. Ничто не являлось ему в прежнем аспекте, ничто не имело прежнего тепла. Была зима, сначала одна, потом другая… Он уже не был влюблен в эту женщину, она не занимала более его помыслов, он мог бы в том поклясться. Но она навсегда отметила его жизнь тоской, и он жил в плену этой тоски. Он вменил себе в обязанность пройти еще раз по следу этой необъяснимой любви, тех головокружительных дней. Ему хотелось убедиться — выветрилась ли эта любовь и насколько; с исчезновением ее аромата жизнь вообще лишилась всякого аромата. Ни на минуту, ни разу ему не приходила в голову мысль, что можно вновь обрести этот аромат. Сесть в поезд, поехать к Беренике. Нет. Что умерло, то умерло. Но после мертвеца остается могила… «И навсегда, — думал Орельен, — при мне останется эта почившая любовь, как охапка увядших цветов». Впрочем, времена изменились. Любовь не могла отвлечь его от необходимости зарабатывать себе на жизнь. Тысяча девятьсот двадцать третий год начинался круто. Лертилуа с величайшим трудом удалось отделаться от Регины Флоресс. Тем более, что Гонтран решил принять в нем участье: вбил себе в голову помочь Орельену в устройстве его дел. Нет уж, увольте: у Орельена были свои принципы.

В первых числах февраля он написал зятю, что, после зрелого размышления, решил взять должность на фабрике.

ЭПИЛОГ

I

Поникшие ветви, еще по-ночному черная листва уже начали вырисовываться в бледных отсветах зари. Это было не шоссе, а обыкновенная лесная просека. Пришлось остановиться на опушке, где расступались деревья, и справа сразу стали видны светло-желтые полосы зреющего ячменя, указывавшие на близость человеческого жилища. Грузовики с трудом пошли между зеленых изгородей: огромная, расчлененная на части, неподвижно застывшая гусеница цепенела от усталости в первых проблесках дня. Офицеры похлопывали себя по плечам ладонями, стучали замерзшими ногами, обходили колонну, не столько по долгу службы, сколько подчиняясь чувству внутреннего нервного беспокойства. Из машин им навстречу высовывались сонные люди. Все было серое, серое, как в бессоннице, все таило в себе вопрос. Забившись под брезент, о чем-то вполголоса беседовали драгуны, и уже начинало поблескивать на солнце оружие, котелки — все, сделанное из металла. Чего мы здесь торчим? Неизвестно. Просто ждем, когда тронется первая машина. Ночные передвижения — это мука, особенно, когда ползешь еле-еле. Да не выходите вы из машины, черт вас побери! Грузовики сопровождал отряд мотоциклистов с колясками. Все было вперемежку — машины, люди. В коляске мотоцикла сладко спал курсант, задрав нос к небу, открыв рот, бледный, как этот первый утренний свет. Остальные, сидя на седле мотоцикла с винтовкой через плечо, клевали носом. Одни засыпали по-настоящему, согнувшись чуть ли не пополам. Другие воспользовались передышкой, подперли переднее колесо и расположились со всеми удобствами, словно в люльке: сами на седле, а ноги на руле. Всё молодежь. Каски как будто приросли к голове, так что они даже заснуть теперь не могли без каски. Люди сплошь в коже и в металле, и странно было видеть при свете зари, что у них за ночь отросла щетина.