— Вы поступили необдуманно и неразумно, — проговорил Стасюк, сдерживая свой гнев. — Вы представляете, какую рану нанесли вы всем им, ста сорока семи мальчикам? Вы просто не подумали о детях других матерей. Слепая любовь никогда не была самым лучшим чувством человека, возвеличивающим его.
И уже потом, оставшись наедине, спросил себя: на что дано человечеству чувство жалости?
Жалость матерей плодит бездельников и тунеядцев, жалость полководцев рождает предателей и трусов.
Разве Плутарх и Толстой, Бетховен и Чайковский жалели себя и... заодно и других, когда вели человечество по великим дорогам?
Петр Филиппович продолжал свой путь, осторожно перешагивая через юркие ручьи, исчезающие в расщелинах оврагов. Наконец он набрел на поляну, где расположились колонисты. Они сидели вокруг Ольги Васильевны и внимательно слушали ее.
Но он нахмурился, увидев, что возле Ольги Васильевны примостился Пугливая Тень. Ее рука вольно или невольно лежала на его плече. Она не имела никакого права подчеркивать сегодня свое особое расположение к воспитаннику, вызванное, конечно, лишь жалостью. Это шло вразрез с его пониманием педагогической этики.
«Такая идиллия вредна, ее необходимо немедленно нарушить. Пусть у мальчишки не создается ложное чувство избранности. Не надо в нем лелеять иллюзии». Он сказал себе: я должен объяснить всем им, в том числе и Лешке, почему он пока обязан держаться за колонию. Он просто не готов выйти в большой мир...
— Всю зиму на том берегу, взгляните туда, в сторону Нагаевской горы, — говорила Ольга Васильевна, — стояло войско Пугачева. Его самого здесь, под Уфой, не было.
Петр Филиппович искоса разглядывал лица мальчиков: растерянно улыбающегося Шарафутдинова, задумчиво смотревшего вдаль Сивого, свесившего голову Трофимова...
Может быть, в воображении ребят мелькали отважные всадники, стремглав мчащиеся в атаку; ожесточенные схватки там, под горой...
А Леша Пугливая Тень, польщенный вниманием, жался к ней; может, он в эту минуту очень нуждался в материнской ласке?
— А остальные? Разве им заказана нежность? — спросил Стасюк себя и громко, громче, чем положено, сказал: —Тихо, будет мужской разговор...
Петр Филиппович и Ольга Васильевна возвращались рядом, никак не предполагая, что сегодня им снова придется обсуждать судьбу Александра Матросова, новичка из карантина, бурными делами отметившего первый день своего пребывания в колонии.
А пока они, ничего не зная о ЧП, продолжали каждый по-своему решать судьбу Лешки. Она, внутренне не соглашаясь, спрашивала Стасюка:
— Разве такое чувство, как жалость, не отпущено детской колонии?
— Пожалуй, что нет.
— А ласка? Разве ее нельзя иметь вот тут, под рубашкой?
— Ласка выделяется, как и хлеб, по семьсот граммов на нос. Но ни грамма больше.
Она запнулась.
Он подумал: сказать ей о том, что «любимых детей следует целовать лишь тогда, когда они спят», или нет?
*
— Какой-то персонаж поглядывает на нас, — радостно оповестил Директор.
Кислород даже не соизволил повернуть голову. А Саша покосился на пузатого малого, важно и как будто недовольно поглядывавшего на новичков. Удалец был тучен, как надутая футбольная камера... Так и напрашивался каверзный вопросик: «Как ты на казенных харчах умудрился нажить жир?»
— Чего явился?
Малый оказался страшно важной персоной:
— Первое важное предупреждение,— проговорил он. — Если не уберете постель, завтрак не получите.
— Ба! — обрадовался Саша. — Проходи, повар. Как раз тебя тут и не хватало для полного комплекта.
— Второе важное предупреждение,— проговорил Коля Богомолов, не двигаясь с места. — Если не помоете руки, останетесь с носом... За это ручаюсь.
Он держался с большим достоинством, может быть, потому, что приходился родным братом командиру отряда Андрею Богомолову.
— Похоже на то, что этот пацан нас лишит пшенной каши, — проговорил Кислород, наконец удостоив вниманием Колю.
Саша как будто утробой почувствовал запах щей. От этого чуть поташнивало.
— Где твой котел или миска? — поднялся Матросов без долгих слов. — Давай сюда положенную порцию. Иначе по загривку заработаешь.
— У нас, в колонии, чтобы драться — ни, ни! — надменно заявил Коля Богомолов.
— Думаешь, я буду спрашивать?
— Как еще спросишь!
Саша криво усмехнулся:
— Интересно бы знать, кого же следует спрашиваться?
— Например, общего собрания или Петра Филипповича!
— Наплевать хотел на твоего Петра Филипповича!
Услышав это, толстяк далее побледнел.
— Не таких воспитывают тут, — проговорил Коля; однако, увидев воинственно сжатые кулаки новичка, он на всякий случай дальше двери не прошел.
— Уж не ты ли воспитываешь?
— Хоть бы и я... Мы все воспитываем новичков.
Матросов прыснул со смеху. Ему очень уж показался смешным этот чванливый толстяк.
— Погоди, какая твоя должность на этом свете? — задорно вскинул подбородок Саша. — Повар, что ли?
— Колонист, — гордо отпарировал удар Коля.
Саша как будто все более заинтересовывался беседой.
— Выходит, я тоже колонист?
Коля охотно ответил:
— Куда еще тебе... Морда в молоке.
— Ты — да, я — нет?
— Угу!
Матросов нарочито подчеркнуто сказал:
— Ну, подойди поближе, я люблю знакомиться вот с такими типами, как ты. И заодно неси щей!
