Орел смотрит на солнце - [18]

Всего две фразы, а сколько здесь красок, оттенков: лицо — коричневое, платок — желтый, волосы — ярко блестящие, руки — красные, бредень — зеленоватый.

Автор не ограничивается первым наброском портретов. Он продолжает углублять характер, выписывает нужные детали и особенно фон портрета. Ведь у него не просто портрет, а картина, или, говоря языком живописи, композиционный портрет. «Наклонившись над водой, камыши недовольно шуршали длинными листьями, когда Фома задевал их веслами; примостившиеся между ними лягушки опрометью кидались в воду; краснозобая тростянка, начинавшая было свою немудреную мелодию, перелетала дальше, а лодка высоко задранным носом бойко подвигалась вперед, и вода мерно хлюпала, ударяясь об ее дно.

Заря уже догорела, и облака покрылись пеплом. Искристый блик на носу Фомы тоже потух.

Теперь Фома стоял большой, темный и сутулый, и отражения в воде от кряжистых матерых дубов были тоже темные и большие».

А вот еще один яркий мазок: «…Федосья бросила уже бредень и перебирала плещущуюся в ведре рыбу. Под корявыми руками ее копошились скользкие лини, пузатые речные караси, щурята. Большая, фунтов в десять, щука лежала отдельно, прикрученная под жабрами бечевкой».

И опять тут все переливается, сверкает, звенит; все заполнено бликами, красками, звуками и запахами.

В этом рассказе Ценский впервые обнаруживает еще одну сильную сторону своего таланта: умение строить живой, емкий диалог. Посредством диалога он лепит характеры людей. Язык его героев «натуральный», передан писателем в первозданном виде, со всем его ароматом. Когда читаешь такой разговор Федосьи и Фомы на рыбалке о том, как бы продать наловленную рыбу, не только слышишь голоса, но и видишь говорящих людей.

«— А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? — скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.

— И думать не моги, — торопливо отозвался Фома. — Полтинник даст.

— Подавиться ему полтинником! — вознегодовала Федосья. — Фунтов семь мелочи одной, да щука… Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади… Тоже сказал: полтинник!..

— Не даст, так отдашь… Куда ж ее к лешему?

— В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнести.

— В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, но кому ж там? Попу если, так он ишшо меньше даст… — раздумывал вслух Фома.

Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:

— Ну и не надо, когда так! Ну и не надо! Сами слопаем!

— Что ж, и слопаем, — отозвался Фома».

Вот и все «счастье» Фомы и Федосьи: «Сами слопаем». Да и слопают ли? Скорее от нужды отдадут попу за бесценок.

Всякому непредубежденному читателю было ясно, что в литературу пришел писатель-реалист, воспитанник гоголевской школы.

Глава четвертая Человек не продается. Буря грядет

Ценский встретил этого человека в Москве, куда часто приезжал из Павловского посада. Вернее, этот человек сам нашел его по чьей-то рекомендации. Чьей — он так и не сказал. Он кое-что знал о Сергее Николаевиче, — ну, например, то, что «господин Сергеев — учитель-универсал», что он серьезный, талантливый, умный, к тому же писатель, у которого может быть неплохое будущее, что он — непоседа, каждый год меняет место работы.

Человек этот был плотен, крепок, Подвижен, даже немного суетлив и до крайности самоуверен. Звали его Францем Францевичем, происходил он из чешских немцев, которые недолго жили в Польше, а затем переехали на украинские земли. Франц Францевич был женат на русской красавице из обедневших дворян, имел трех сыновей, четыре года служил управляющим в имении графа, пока, наконец, не купил это имение за очень недорогую цену. Говорил он громко, бойко, энергично на каком-то неподражаемом жаргоне по крайней мере из пяти языков.

Будучи «человеком дела», он с ходу предложил Сергею Николаевичу бросить «к чертовой матушке» грязный посад и переехать к нему в имение учить его детей. Он расписывал прелести и красоту своих владений, будто не на работу приглашал, а в гости; обещал привольную жизнь, полную свободу действий. Как человеческий тип Франц Францевич возбуждал в писателе любопытство. Таких Сергей Николаевич не встречал еще в жизни, но фигура «приобретателя», стяжателя давно его занимала. Интересно было, как удается людям «из грязи да в князи». (Франц Францевич успел похвастаться, что он был когда-то голоштанным мальчишкой и все нажил своим горбом.) Писателю хотелось «изнутри» взглянуть на этого человека, «на механику» его дела, приоткрыть занавес быта новоиспеченных господ, «будущих властелинов мира».

И Сергей Николаевич принял предложение.

Поначалу все шло как нельзя лучше. Учитель имел много свободного времени, которое довольно продуктивно использовал: за короткий срок он написал рассказы «Скука», «Взмах крыльев», «Бред», «Поляна». А наблюдения над жизнью в имении дали богатый материал для будущих произведений: рассказа «Дифтерит» и поэмы «Движения».

Франц Францевич держался с учителем «на равной ноге», полностью доверил ему воспитание сыновей, любил поговорить о свободе и равенстве, похвастаться своим трудолюбием. Работать он действительно умел: и себя не щадил и* крестьян грабил безжалостно — вообще старался прибрать к рукам все, не брезгуя никакими средствами и методами. Охотно рассказывал Сергею Николаевичу о своей жизни — «не как учителю, а как писателю», при этом, разумеется, одни эпизоды опускал, другие приукрашивал. Сергей Николаевич быстро раскусил его.