— А может с собой на север увёл, — не согласился Аржанин с только что прозвучавшим суждением.
— Оба варианта не исключены, — примирил оппонентов Мечеслав, — но нельзя исключать и предательства!
— Правильно мыслишь, — похвалил я корпусного воеводу, — я вам уже не раз говорил, всегда и всё ставьте под сомнение. Больно гладко, как я погляжу, монголы города суздальские берут, кого сходу, кого с наскоку …
— Ты прав государь! — неожиданно для всех зло выпалил Некрас. — Много интересного, будучи во Владимире, мы услышали и узрели своими глазами. А если ты государь предательство на расстоянии смог узреть — то значит, так оно и есть! Я теперь не сомневаюсь!
— Говори! — со стальными нотками в голосе произнёс я, еле себя сдерживая, уже чувствуя неладное.
— Вот, что у нас вышло. Сначала Бату — хан потребовал сдачи, но горожане отвергли его слова. Тогда монголы подвели к городской стене полонённого в Москве, сына великого князя, Владимира Юрьевича
— Так он жив? — вырвался удивлённый возглас одного из полковников.
— Сейчас узнаешь, — с хмурой усмешкой ответил я, — продолжай друже!
— Владимира Юрьевича зарубили прямо на глазах горожан, и рекли владимирцам, что такая участь ждёт всякого, кто не преклонит голову и не согнёт колени перед священным девятихвостым монгольским знаменем. А потом басурмане провели под стенами тысячи пленных русичей, которых при этом нещадно секли кнутами, забив многих на смерть.
Мечеслав от негодования даже непроизвольно зарычал. Скосив, с одобрением, взгляд в его сторону, Некрас продолжил говорить.
— Два дня, и днём и ночью, монголы метали из своих пороков десятипудовые каменные ядра и глиняные горшки с зажигательной смесью. Ещё монголы подвели к воротам и стенам тяжёлые тараны, и били по ним, не переставая. Много русских пленных, подневольно, помогало монголам осаждать Владимир. К шестому февраля Владимир сильно охватили пожары, а стены «Нового города» во многих местах были проломлены. Монголы ринулись было в проломы, но были остановлены защитниками города, и степняки отступили.
— Молодцы владимирцы!
— Не спеши, — одёрнул я воеводу, — рано радуешься. Кивком головы дружинник согласился со мной.
— Государь, а дальше, похоже, случилось предательство, да не одно! Князья, бояре и церковь предали владимирцев!
— Что! Не может быть! Брешешь! — послышались возмущённые возгласы.
Молча, с недовольством осмотрев воевод, я заставил их замолчать.
— Говорят, что владимирский епископ Митрофан хотел, было к тебе, государь, в Смоленск сбежать, да его князья не пустили. Во время осады епископ всем принялся говорить, что Владимир обречён и его уже не спасти, а потом дал своё благословление на пострижение князей и бояр в монахи!
Кто — то нервно рассмеялся, но большинство воевод и полковников молчали, но выглядели слегка ошарашенными. Пользуясь случаем, я прокомментировал случившееся.
— Сразу всех предупреждаю, если кто из моих военноначальников в час грозных испытаний откинет такой номер, в монахи подастся, то я прикажу такого умника сразу на кол посадить и самого будущего монаха и всю его семью и того попа кто вздумает пострижение произвести. А вообще за церковниками повнимательнее следите, — обратился я к начальникам спецслужб.
— Ты, значит, Некрас, считаешь, что если бояре с князьями, перед тем, как смерть в бою принять постриглись в монахи — это значит, предали горожан? — всё — таки не удержался от провокационного вопроса командир 36–го Слуцкого полка Сергий.
Дружинник не успел ответить, шпилька явно предназначалась мне.
— Ты воевода говори, да не заговаривайся! — в эти слова я вложил весь свой накопившийся гнев. — Суздальский воин нам ясно сказал, что епископ Митрофан сначала сбежать хотел, а потом принялся подрывать боевой дух защитников города, говоря, что все они обречены на смерть и город не удержать. Пострижение в монахи подразумевает отстранение от мирских забот. В тот самый час, когда враг стоит у ворот, князья с боярами самоустраняются, оставляя войска и жителей без руководства обороной города! —
Чуть ли не змеиным шёпотом я спросил: — ты и впрямь считаешь, что подобным образом поступать правильно?
Присутствующие на совещании от напряжения даже перестали дышать, руководители спецслужб понимающе переглянулись, а телохранители обхватили рукояти своих мечей, вопрошающе поглядывая на меня.
— Нет! Нет! Государь! — протестующе заломил руки Сергий, — я не в том смысле сказал!
— А в каком смысле? — подозрительно уставился на воеводу начальник СВР.
— Я имел в виду то, что предательство здесь может и не было, просто князья с боярами знали, что монголы их в бою убьют, раз уже в стенах проломы пошли, вот они и постриглись в монахи, чтобы на небесах предстать … — полковник не договорил, видя, как моё лицо наливается гневом, и тут же поспешно добавил, — а про то, что дух у защитников от этого может убавиться, об этом я не подумал! Винюсь пред тобой государь! — с этими словами Сергий сверзился с лавки, упав на колени. — Честное слово, клянусь тебе государь, сказал и не подумал!
— Если ты боишься с не замоленными грехами пред Господом Богом предстать, хотя я и не верю, что простым пострижением можно сразу все грехи перечеркнуть. Чтобы грехи замолить, в скитах да пустошах надо не один год прожить, — я прервался, поняв, что меня не туда понесло, — но сейчас у нас не о том речь. Мне кажется, что тот, кто так печётся о спасении своей души и так боится Страшного суда, в час роковых испытаний не должен занимать командную должность.
