Оранжерея - [29]

Дорогой друг Надеждин!

Надеюсь, Вы все также в Москве и благопо­лучны, А наш славный rosariumодолевает пле­сень: слишком много воды кругом. С этим нуж­но что-то срочно делать, иначе все цветы по­гибнут [слово «все» было дважды подчеркнуто]. К тому же старая оранжерея нуждается в ос­новательном ремонте. Взываю о помощи. Поду­майте, мой друг, что бы Вы могли предпринять со своей стороны (имея в виду Ваши феноме­нальные знакомства) и притом безотлагатель­но, sine mora[31].

Если что-то разузнаете, не трудитесь пи­сать — почта берет теперь по меньшей мере две-три недели, — а лучше к Вам заглянет на днях один мой старинный московский приятель.

Дочь [исправлено со слова «ночь»] шлет Вам воздушный поцелуй с ароматом (в этом году весна необычайно теплая: в Крыму вот-вот за­цветет миндаль).

Спасибо за открытку к Рождеству: я всег­да любил этих трех немного растерянных ца­рей — Каспара, Бальтазара и Мельхиора.

С искренним почтением,

Ваш MN.

P.S. To в самом деле была розовая чайка (Rbodostetbia rosea)! Несколько лет назад я ви­дел еще двух.

Первой мыслью Матвея по прочтении было: так, значит, это правда о строительстве плотины и дело близится к концу — о чем злорадно шеп­чутся в кабаках и вокзальных буфетах, в прием­ных и редакциях? А он-то полагал, что это толь­ко новая газетная кампания и дальше слов дело не пойдет. Затем он вспомнил тот день, когда впер­вые увидел Розу, и чайку на льдине, и Нечета в серой шляпе, затем отметил про себя, как ловко Марк дал ему понять, что это было написано им собственноручно (Надеждиным он называл его в шутку и в память об известном издателе), и только после этого подумал о Саше Блике, на которого Нечет намекал в своей записке. Неужто Блик не знает об этой идиотской плотине? — продол­жал размышлять Матвей, готовя на кухне скуд­ный холостяцкий ужин. — Не может этого быть. Но отчего же он бездействует? Неужели же он, с его властью, не может сказать им, как сказал од­нажды Потемкин за ужином Платону Зубову: «Да оставь ты этих пришлых далматцев в покое, Христа ради. Пусть живут себе, как им вздумает­ся, на своих никому не нужных шхерах»? Едва ли, впрочем, он принимает это так близко к сердцу. Он теперь «птица большого полета», мыслит с размахом... Говорят, что после встречи с фюре­ром разочарованный Шпенглер заметил, что ожи­дал увидеть тирана, а не тенора. Che dopotutto non era vero[32]. К чему это я вспомнил? Ах да, театр. При чем здесь театр? Что там у него может быть за дело?

Три дня он потратил на то, чтобы дозвонить­ся до Блика. Накануне ему удалось-таки услышать его высокий, жизнерадостный голос и условить­ся о приеме. Блик пригласил его почему-то в Ху­дожественный театр, что в Стряпчем переулке. И вот теперь, в вагоне метро, направляясь к нему на аудиенцию, Матвей припоминал их послед­нюю встречу несколько лет тому назад.

В тот раз он два часа прождал Блика в огром­ном холле дорогой гостиницы. Ему вспомнились кожаные диваны, яркие люстры, орхидеи в пря­моугольных вазах, бесшумный официант, лом­кие бисквиты и очень крепкий кофе с кардамо­ном. Блик явился в сопровождении трех или че­тырех рослых ребят в хороших костюмах и личного секретаря с бегающими глазками, имев­шего пристрастие к длинным словам и обозвавше­го Матвея «Просперанским». Секретарь этот тут же убежал в уборную, а рослые ребята, похожие один на другого, молча расселись поодаль в ка­ком-то точно определенном порядке. Широко рас­ставив ноги, они принялись хмуро обозревать абстрактные картины на стенах и лепные вола­ны на потолке, — приветливость и добродушие, по-видимому, не дозволялись уставом Друзья дет­ства заняли освещенный торшером, тесно застав­ленный креслами глухой угол, в котором Матвей чувствовал себя так же уютно, как прикованный цепью невольник в трюме тонущего корабля. На прощание Блик неловко приобнял Матвея («ты не пропадай, старик»), хотя тут же крутился, то и дело поглядывая на часы, его гнусноватый сек­ретарь (Татарцев? Башкирцев?), а другой рукой Блик нащупывал что-то в кармане пиджака. На том и расстались. Теперь, стало быть, театр.

«„Доходное место", — объявил тот же серди­тый голос. — Переход на станцию ,Дошадь Рево­люции"» (так Матвею, во всяком случае, послыша­лось: белая взбешенная кобыла с налитыми кро­вью глазами) — и, очнувшись, он спешно покинул вагон.

Всякому свежему человеку (билет на аэроплан в бумажнике) помпезные казематы московского метро внушают животный ужас. Вестибюль был выполнен в лучших зодческих традициях пыточ­ных застенков и макаберных темниц: могиль­ные плиты черного мрамора, серые своды, мато­вый металл, тусклые плафоны, мозаичный порт­рет главного тюремщика-бородача, промозглая сырость карцера. Lasciate ogni[33], Сперанский! Вла­чись теперь за всеми, беззвучно стеная. Вот па­мятная доска полированного гранита: «На этом месте 1 февраля 1934 года фанатиками-старове­рами был почем зря расстрелян видный деятель Великого Осеннего Раскола П. П. Могиленко». Вот следы недавнего покушения бомбиста-дилетанта Блюма на гласного городской думы Кукошкина, торжественно открывавшего бюст. Первому Ма­шинисту, — глубокие выщерблины на колоннах, букетик поникших гвоздик, смятение в выпуклых глазах Первого Машиниста... Вот идиотский рек­ламный плакат на стене: «Тебе наскучила твоя ма­лышка? Купи билет в круиз, братишка!» — и блед­ная девица, одиноко стоящая на пристани, облива­ясь слезами, посылает пневмопоцелуи глядящему в бирюзовое пространство белозубому красавцу на палубе лайнера.